Увидеть звезды - Линда Гиллард Страница 9

Луиза

Я тогда не заметила никаких перемен в своей сестре, если честно. Была в чудовищной запарке: заканчивала одну книгу — и уже в муках рождалась другая. Мой врач твердит, что нужно больше отдыхать, делу время, но и потехе час. Зато издатели, похоже, с удовольствием загнали бы меня в могилу, смерть автора всегда подстегивает интерес к его творениям, на благо бизнесу.

Настроение у нее стало лучше, это, конечно, удивляло. И начала больше за собой следить, даже спрашивала, надеть ей шарфик или бусы. Я могла бы, кажется, догадаться, но ведь сестра моя ничего не рассказывала, и рядом с ней я никогда никого не видела. Домой никого не приглашала, ни с кем меня не знакомила. (Впрочем, как-то она действительно пыталась с ним познакомить, в театре.)

Марианна так давно одна, что, признаться, я и представить не могла, что у нее может кто-то появиться. Совсем не хочу сказать, будто она недостаточно привлекательна, скорее, она просто равнодушна к мужчинам. Взгляд у нее, конечно, несколько блуждающий, но глаза прелесть, огромные, голубые, необыкновенного оттенка. Волосы светлые, правда, начали уже седеть, зато фигура как у молодой, наверное, потому что она мало ест и много ходит пешком. Ну а я вечно торчу за компьютером и что-нибудь жую, поэтому насчет моей фигуры лучше вообще не говорить. Хотела я нанять какого-нибудь накачанного персонального тренера, но где взять время на все эти упражнения? А когда я наконец вылезаю из-за компьютера, то чувствую себя совершенно вымотанной. Хочется задрать ноги и побаловать себя хорошей порцией джина с тоником. Возможно, и персональный тренер тоже бы в этот момент пригодился.

Марианна ест умеренно, ходит по многу миль и никогда не упускает возможности напомнить мне, что я скоро доиграюсь до инфаркта. Это она так оригинально проявляет ко мне внимание.

Наверное, я-то сама не очень к ней внимательна. Все дела, дела, не погрязала бы так в своих проблемах, наверняка бы сообразила, что у сестры появился новый интерес, и какой именно. Но вся ирония в том (да, иначе не скажешь, ведь Марианна слепа), что складывалось полное впечатление, что за ней ухаживает какой-то человек-невидимка.

Марианна

Он сказал, что мы обязательно встретимся. Я ответила, что тоже на это надеюсь. В общем, какой-то бессмысленный разговор, когда никто не предлагает ничего конкретного. А что, собственно, следовало предложить?

Итак, что мы имеем. Я выложила ему столько всего, а он про себя — ничего, но разрешил изучить его, значит, хотел, чтобы я узнала, какой он. Я теперь представляю, какие у него губы, какие веки, даже мускулы на его бедре. Но я не знаю, где он живет, и ему явно не хочется называть свой адрес.

А когда попросила у него номер мобильника, сказал, что скоро уезжает.

— Место-то приятное? — поинтересовалась я.

— Северный полярный круг, — ответил он. И мой телефон не попросил. Мы стояли на тротуаре за воротами Ботанического, спрятавшись под моим зонтиком, — вынужденная близость, учитывая, какой натужной была наша беседа.

— Ну что ж, где я живу, вы знаете, — в конце концов, сказала я.

— Это я знаю, — отозвался он.

Я подумала, что мы никогда больше не встретимся.

Прошло две недели, я уже почти забыла про тот разговор в кафе — почти, но не окончательно. И надо же, получаю толстый конверт, внутри кассета. Луиза разбирала почту, и, как обычно, мои письма оставила на столике в холле. Я вскрыла конверт, стала нащупывать письмо, но его не было. Надпись на кассете прочитать было некому: Лу ушла в парикмахерскую. Я отправилась к себе в спальню, вставила кассету в плеер и нажала на пуск.

Через несколько секунд раздались стоны ветра. Жуть: непрекращающийся вой, даже по-своему мелодичный, то постепенно достигал истошной писклявости, то срывался на свирепый басовитый рык. И вдруг я услышала мужской голос, старающийся перекричать эти завывания:

«Привет, Марианна. Это вам открытка от Кейрл. Я в Норвегии, в Хаммерфесте, отсюда семьсот миль до полярного круга и тут дьявольски холодно. Эдинбург отсюда кажется теплым раем. Хаммерфест считается самым северным в мире городом. Раньше здесь охотились за белыми мишками, а теперь, когда льды тают, все ищут черное золото, и я в том числе. У нас все как на настоящем Клондайке. Много потасовок и мало женщин. Зато толпы северных оленей… Теперь угадайте, какое самое высокое дерево тут в округе? Правильно, я».

Потом послышался щелчок и через секунду — хриплое пение и хохот порядочно выпивших мужчин. Песню доорали кое-как до конца, совершенно вразнобой, и сами себе горячо поаплодировали. Снова раздался щелчок и голос Кейра, ужасно строгий:

«Пост скриптум. Даже и не пытайтесь узнать, о чем поется в этой норвежской песенке. Я уже навел справки, и поверьте, вам лучше оставаться на сей счет в неведении».

Немного помолчав, он добавил: «Но согласитесь, это было все же по-своему великолепно… Всего хорошего, Марианна».

Я никогда не получала таких потрясающе трогательных подарков.

Вернее, очень-очень давно, когда Харви присылал мне наговоренные на пленку любовные письма.

Я неделю таскала в сумочке эту пленку. Сама не знаю почему, мне нравилось, что в моей сумке словно бы кусочек Арктики. Это напоминало историю про Нарнию, куда можно было попасть через шкаф [11]. Но потом у меня украли сумку, возле универмага «Дженнерс». Разумеется, я тогда была при трости.

Я дико расстроилась, пожалуй, не столько из-за кошелька и ключей, сколько из-за кассеты. Я не сделала копии и даже не дала послушать это письмо Луизе. Подумала, что она не поймет этой его шутки с кассетой, и потом, как бы я объяснила ей реплику про дерево? Но, откровенно говоря, мне просто нравилось, что в моей жизни появилась тайна, нечто такое, что происходит без участия Луизы, для меня это настоящая роскошь.

Мне кажется, что я ничего ей не рассказала именно поэтому. Но, возможно, просто боялась, что покраснею или что голос сорвется, как у девчонки. Можно долго искать причины, но главное одно: мне не хотелось делиться с ней Кейром. Я получила вторую звуковую открытку. Грохот оторвавшихся льдин, всплески от рухнувших в море айсбергов: скрежет, стоны, затем хлопок, похожий на ружейный выстрел, и рев, чудовищный. Будто кто-то пытает некоего арктического левиафана и он сейчас умрет от невыносимой муки.

Кейр, вероятно, вел свой репортаж прямо с корабля. Слышны были удары волн о борта, гудок. Кейр почти ничего не рассказывал, только давал пояснения, а в самом конце небрежным тоном, как бы вскользь, произнес: «Тридцатого я возвращаюсь в Эдинбург. Тридцать первого в том кафе, в Ботаническом, в двенадцать. Если будет настроение немного развлечься, послушать байки морского бродяги».