Чужая роль - Дженнифер Уайнер Страница 9

Утром Элла Хирш, проснувшись, лежала в постели, мысленно перебирая и оценивая собственные бесчисленные недуги, болезни и хвори. Начала с то и дело подворачивающейся левой щиколотки, поднялась к пульсирующему болью правому бедру, подумала о кишечнике, казавшемся одновременно пустым и скрученным в комок, двинулась вверх: груди, с каждым годом все больше усыхавшие, глаза (операция по удалению катаракты в прошлом месяце прошла успешно) — и добралась до единственной гордости — волос, не по моде длинных, выкрашенных в теплый рыжеватый цвет.

«Неплохо, неплохо», — подумала Элла, свесив с кровати сначала левую ногу, потом правую и ощутив ступнями прохладный, вымощенный плиткой пол. Ее муж Аира никогда не любил плитку.

— Слишком холодная, — брюзжал он. — Слишком твердая.

Поэтому пришлось расстелить ковер во всю комнату. Бежевый.

В тот день, когда окончилась шива [10]по Аире, Элла сняла телефонную трубку, и через две недели ковер исчез. Осталась плитка: кремово-белый мрамор, приятно гладкий под ногами.

Элла уперлась руками в бедра, покачалась взад-вперед и с легким стоном выбралась из огромной постели — второго приобретения в жизни без Аиры. Сегодня, в понедельник после Дня благодарения, «Голден-Эйкрс» — «поселок для престарелых, но активных членов общества» — был необычайно тих, поскольку большинство «активных членов общества» проводили праздники с детьми и внуками. Элла тоже отметила. По-своему. Поужинала сандвичем с индейкой. И сейчас, застилая постель, планировала день: завтрак, потом дописать стихотворение, потом доехать на трамвае до автобусной остановки, а оттуда — в приют для животных, где предстоит еженедельное добровольное дежурство. После ленча можно немного вздремнуть и, может быть, почитать часок-другой: она уже почти записала на магнитофон книгу рассказов Маргарет Атвуд для слабовидящих. Ужин подают рано, самое позднее — в четыре, как кто-то пошутил. Забавно, потому что верно… да, и сегодня в клубе вечер фильмов. Очередной пустой день, до отказа заполненный мелкими делами.

Она сделала ошибку, перебравшись сюда. Переезд во Флориду был идеей Аиры.

— Начать сначала, — повторял он, разложив брошюры по всему кухонному столу, и свет лампы, играя крохотными зайчиками, отражался от его лысины, золотых часов и обручального кольца. Элла почти не смотрела на блестящие фотоснимки: песчаные пляжи, прибой и пальмы, белые здания с лифтами, пандусами для инвалидных колясок и душами, опоясанными поручнями из нержавейки. Она думала только о том, что «Голден-Эйкрс» и дюжины подобных поселков для престарелых могут стать неплохим убежищем. Вернее, укрытием. Никаких бывших друзей и соседей, пристающих с разговорами на почте или в магазине. Которые, доброжелательно потрепав рукой по плечу, будут участливо спрашивать:

— Ну, как поживаете? Как держитесь? Сколько уже прошло?

Она была почти счастлива. Полна надежд, когда складывала вещи и закрывала мичиганский дом.

Она не знала. Не предполагала. Представить себе не могла, что центр и смысл поселка для престарелых — дети.

«Этого в брошюрах не было», — горько думала Элла. Каждая гостиная, в которую она входила, была забита снимками детей, внуков и правнуков.

«Моей дочери нравился этот фильм». «Мой сын купил точно такую же машину». «Моя внучка поступает в колледж». «Мой внук сказал, что этот сенатор — мошенник…»

Элла старалась не общаться с другими женщинами. И постоянно искала себе занятия. Приют для животных, больница, «Милзон-уилз», расстановка книг в библиотеке, оценка товаров в благотворительном магазинчике, колонка, которую она писала для еженедельной газеты поселка.

В это утро Элла сидела на кухне за чашкой чаю, любуясь отблесками солнца на кафельном полу и положив перед собой блокнот и ручку. Нужно закончить стихотворение, начатое на прошлой неделе. Не то чтобы она считала себя великой поэтессой, но Льюис Фелдман, редактор «Голден-Эйкрс газет», в отчаянии обратился к ней, когда штатная поэтесса сломала шейку бедра. Крайним сроком была среда, и Элла хотела освободить вторник для правки.

«Лишь потому, что я стара» — такой она придумала заголовок.

Лишь потому, что я стара,

И шаг не столь упруг,

И волосам седеть пора,

И сон — мой лучший друг…

Все. Больше она ничего не смогла выдавить.

«НЕ НЕВИДИМКА Я», — написала Элла большими прямыми буквами, но тут же все перечеркнула. Это была неправда. Она ощущала, что уже в шестьдесят ее перестали замечать, а последние восемнадцать лет она скользила по жизни легкой, никому не видимой тенью. Настоящие люди — молодые — смотрели сквозь нее. Кроме того, к слову «невидимка» очень трудно подобрать рифму. Может, лучше: «И все же, думаю, я что-то значу»? Так, пожалуй, попроще. Но какая рифма к «значу»? «Плачу»? «Сдачу»? «Удачу»?

«Еда на колесах» — благотворительная организация, члены которой развозят на автомобиле обеды в дома больных или престарелых.

Все-таки «плачу»! Самое подходящее слово. «Хоть по девической фигуре плачу»… Люди в «Голден-Эйкрс» оценят это по достоинству.

Особенно Дора, почти подруга, работавшая вместе с ней. Дора постоянно носила грацию и неизменно заказывала на десерт взбитые сливки.

— Семьдесят лет подряд я опасалась съесть лишний кусок, — твердила она, набивая рот горячей помадкой или творожным тортом. — Но теперь, когда моего Морти больше нет, какая разница?

«И уши есть, чтоб слышать звуки жизни», — вывела она. А вот это правда. Если не считать того, что, по правде говоря, звуками жизни в «Голден-Эйкрс» считались постоянный назойливый шум уличного движения, вой сирены «скорой» и люди, постоянно скандалившие друг с другом, потому что кто-то оставил вещи в общей сушилке в конце коридора или бросил пластиковые бутылки в контейнер с надписью «Только для стекла». Не слишком подходящая для поэзии тема.