Роковая дама треф - Елена Арсеньева Страница 87

Его хотело ее тело – но не более того. Проникнутьсясердечной склонностью она могла к тому Оливье де ла Фонтейну, который выигралее в карты, а потом спокойно и доверчиво уснул с нею рядом в блокгаузе,затерянном среди зимней России; к тому, который перебирался через мост,ежесекундно спасая ей жизнь; к тому, кто защитил ее от графини д’Армонти наокровавленном берегу Березины, кто внушал ей веру в будущее. Но, вернувшись вБокер, он вмиг утратил отвагу, дерзость, задиристость и романтичность, которымищедро наделили его война и Россия. Он превратился в мелкого буржуа,провинциального мещанина, который смысл своей жизни видит только в деньгах – иневажно, каким путем они достанутся! У него даже лицо изменилось. Оно сталохитровато-восковым, ненастоящим, французским! Ангелина стыдилась, что вожделеетк этому человеку, и ей становилось чуть легче, когда она сознавала: на егоместе мог оказаться любой другой. Как приговоренный к тюремному заточениюзнает, что отныне вся его пища – вода и черствый хлеб, предназначенные лишь длянасыщения, но отнюдь не для удовольствия, так и Ангелина не столько отдавалась,сколько брала Оливье, зная: он утолит ее голод, но не удовлетворит томленияплоти. На всем свете существовал только один человек, который могудовольствовать блаженством ее душу и тело, который способен был придатьвзаимно приятным телодвижениям мужчины и женщины одухотворенность, гармонию ивысшую красоту, превратив телесное соитие в любовное слияние сердец,предназначенных друг для друга.

Они с Никитой были предназначены друг для друга! Были, да… Исейчас Ангелина с трудом удерживала рыдания именно потому, что принуждена былавсегда употреблять этот глагол только в прошедшем времени. Всю жизнь!

Но зачем ей такая жизнь?..

– Эй, красотка! – Оливье встревоженно коснулся пальцем еещеки. – Что я вижу?

– Ничего, – буркнула Ангелина, приподнимаясь. – Иди, иди ты,ради бога! Нет, скажи-ка мне сперва: а что такое, собственно говоря, делириумтре… как там?

– Delirium tremens? – расплылся в улыбке Оливье. – Белаягорячка! Ну и глуп же этот местный эскулап! Даже я знаю, что delirium tremensможет быть только у пьяницы, допившегося до чертиков!..

Он успел увернуться от летящей в его голову подушки, и та совсего маху обрушилась на де Мона, который открыл дверь именно в это мгновение.

Однако лицо нотариуса осталось непроницаемым. Коснувшисьладонью растрепавшихся седых волос, он протянул подушку Оливье.

– Полагаю, это предназначалось вам?

Оливье хотел было, по обыкновению, снагличать, но как-товраз стушевался и ловчее угря выскользнул вон из комнаты.

Де Мон, по-прежнему невозмутимый, взбил подушку и подсунулее под спину своей молодой жене.

– Как ваше здоровье, душенька? Надеюсь, вы вполне отдохнули,и action in erotica [100]… ох, простите, action in distans [101] оказало своеблаготворное влияние?

Ах, как холодны были его старческие водянистые глаза,утонувшие меж морщинистых век! И их презрительное выражение, и эти слова лишьподтвердили то, что с самого начала смутно подозревала Ангелина: де Мон, с егоопытностью, наблюдательностью и проницательностью, в два счета разгадал плохуюигру дурака доктора и самый смысл спектакля.

Почему же он так охотно включился в него? Верно, потому, чтобыл уверен, подобно многим французам, что ревность – постыдный порок,свойственный только варварам, что в просвещенных землях женщины должны бытьсвободны как воздух, что прихоть их должна являться законом для мужчин… а можетбыть, он хорошо понимал человеческую природу и полагал, что ежели жена егомолода и ненасытна, то удобнее держать ее любовника в досягаемом пространстве ина виду, чтобы она не бегала на сторону. Так ли, иначе – все казалось Ангелинеравно неприличным и противным. Но чего же другого ждать от человека, который еекупил и теперь никак не возражал, чтобы жену привязывала к мужу лишьсупружеская неверность? Ох, ничтожество… Старое, дряхлое ничтожество!

Ангелина не смогла отказать себе в удовольствии высказатьвсе это мужу. Мало что высказала – выкрикнула ему в лицо эти слова что естьмочи – и была немало удивлена, что презрение в водянистых глазах обратилось нев ярость, а в вежливое удивление. На мгновение опешив, Ангелина с трудомсообразила, что в опьянении злобы своей неожиданно заговорила по-русски. И этодоставило ей такое наслаждение, такую чистую, почти детскую радость, что она нестала вновь переходить на французский и обрушила на тщательно прикрытую жидкимиседыми волосами голову де Мона целый ушат самой непристойной русской брани –все, что только приходило ей на ум. При том сама в душе удивлялась, откудаподнабралась таких словесных перлов, среди которых «замороченный блядослов»,«потасканный лягушатник» и «драный хрен» были далеко не самыми яркими.Наслушалась, конечно, в деревне, у дворни, потом в госпитале, от раненых,одурманенных болью, которые облегчали ею душу без всякого стеснения. А теперьсо всем богатством русской простонародной речи мог познакомиться и нотариус.

Не скоро Ангелина угомонилась. И не потому, что запасругательств истощился – нет, оказывается, она запомнила их поистине несметноеколичество! – просто перестала находить удовольствие в том, что ругаетчеловека, который слушает с недоумением и все шире расплывается в улыбке.

Ангелина остановилась, чтобы перевести дух, села поудобнее,размышляя, правильно ли утонченно-язвительное выражение «делвь [102] утлая»перевести на французский просто как troué tonneau [103], да так изамерла, услышав голос нотариуса де Мона:

– Гнев ваш мне вполне понятен, однако, поверьте, я его незаслуживаю, дорогая баронесса Корф… или вы позволите мне звать вас простоАн-ге-ли-на?..

Она какое-то время тупо смотрела в смеющиеся глаза своегомужа, прежде чем сообразила, что он тоже говорил по-русски.