Дворцовые тайны - Кэролли Эриксон Страница 81

То ли из-за обретенной мною недавно уверенности, что во мне течет королевская кровь, то ли оттого, что в шестнадцать лет я удивительно похорошела и красота моя расцвела, но во Франкфурте у меня появилось много поклонников.

Уже в детстве я была красивым ребенком, и многие, не стесняясь, говорили мне об этом, хотя мой отец в этих случаях хмурился и приговаривал: «Вы ее захвалите» или «Тщеславие — мать всех пороков». Если все внимание доставалось мне, моя младшая сестра Сесилия, любимица отца, заливалась слезами и выбегала вон из комнаты. Отца это злило, но ведь не моя вина в том, что мне достались волосы редкого рыжевато-золотистого цвета и безупречная, словно сияющая изнутри кожа — белая, как лучшая слоновая кость. Для сравнения: у Сесилии волосы были тусклые, как у мыши, а кожа, хоть и гладкая, отдавала желтизной. Впрочем, у нее были прекрасные зубы, о чем я ей часто напоминала.

Во Франкфурте мы жили в огромном доме Якоба Морфа, члена Консистории ^[103] и старшины местной лютеранской церкви. Четырехэтажное здание с островерхой кровлей находилось рядом со Старым мостом. Неподалеку силами нескольких оставшихся в городе католических монахинь продолжал действовать сиротский приют, куда часто подкидывали нежеланных младенцев. Детские крики раздавались в любое время дня и ночи, и нашей матери казалось, что число детей в приюте растет не по дням, а по часам. Но помимо этого неудобства, жизнь в доме Морфа была для нас вполне сносной. Возможно, гостеприимство оказывалось нам скорее по обязанности, из чувства долга, но мы были не в том положении, чтобы жаловаться.

Среди протестантов существовала традиция — давать приют единоверцам, попавшим в беду. По мере того как протестантское движение росло и ширилось, все больше приверженцев новой церкви подвергалось жестоким гонениям. Многие английские протестанты целыми семьями бежали на континент, спасаясь от судов и костров королевы Марии. В огромном доме господина Морфа проживало несколько английских семей, но хозяин не сходился близко со своими гостями, словно не знал, чего ожидать от нас — иностранцев. С течением времени я поняла, почему он так себя вел.

Когда же мы только-только приехали, я наслаждалась каждым днем во Франкфурте. Жизнь в этом городе буквально кипела, улицы были запружены повозками с грузами и пешими разносчиками. На рыночной площади велась оживленная торговля во все дни, кроме воскресенья, когда Консистория запрещала проведение любых коммерческих операций, как и любые развлечения. Старинный собор с высоченным шпилем господствовал над всеми постройками в городе, а крепкие каменные мосты, перекинутые через реку Майн, толстые стены кирпичной кладки, окружавшие город, и многоэтажные старинные дома придавали городу дух солидности и величия. Лондон был старше Франкфурта, но, по словам отца, Франкфурт был богаче, а жители отличались гораздо более строгой моралью, особенно теперь, когда всем здесь заправляла Консистория.

О благочестии горожан мы узнали сразу же: гимны здесь распевали не только в церквах, где службы были долгими и скучными (хотя жаловаться на это никому не разрешалось), но и на улицах и площадях. Стоило днем выйти из дому, как отовсюду неслось стройное пение душеспасительных псалмов.

— Мы должны присоединиться к местным жителям, — заявил отец. — Негоже выглядеть в их глазах чужаками.

И мы выучились выводить «Подобно утренней звезде» и «Господь — мой друг и мой оплот!» на немецком, пусть и с заметным английским акцентом, а заодно изо всех сил старались во время пения выглядеть как наш отец: глаза под тяжелыми веками смотрят серьезно и почти скорбно, узкое, изрезанное морщинами лицо аскетично и выражает душевный порыв.

Да, мы из кожи вон лезли, чтобы казаться приличными и благочестивыми юными леди и джентльменами, но одного пения гимнов было явно недостаточно, чтобы дать выход бурлившим в нас молодым силам. В этом немецком городе старшие установили жесткие правила поведения для молодежи и следили за их неукоснительным соблюдением. Нельзя было, например, купаться и плавать, чтобы, не дай Бог, не совершилось «непристойное совместное омовение» мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Запрещались и дальние прогулки, ибо в разгоряченных ими телах кровь начинала быстрее бежать по жилам и разжигала недозволенные страсти. Те, кто добивался успехов в подвижных играх и развлечениях, также не были на хорошем счету у Консистории, так как невольно начинали гордиться своим телом, а тело — это сосуд греха. О танцах вообще речи не было — в них видели лишь орудие фривольности и флирта.

Как-то в воскресенье на площади рядом со Старым мостом перед таверной под названием «Белый Лев» началась драка. Я часто видела ссорящихся и дерущихся мужчин в нашей деревне рядом с Ротерфилд-Грейз и во время поездок в Лондон, но никогда раньше — в чопорном Франкфурте. Как оказалось, зачинщиком выступил Никлаус Морф, сын Якоба Морфа. Мне нравился этот крепкий светловолосый парень за его шутки и веселый нрав. И еще он уморительно изображал служанок, убиравших дом Морфов. Эти молодые девушки передвигались мелкими шажками, не поднимая глаз от пола, не глядя ни друг на друга, ни по сторонам. Они не были ни застенчивыми, ни скрытными, а только старались казаться незаметными. Никлаус Морф, несмотря на плотное сложение, удивительным образом перевоплощался в любую из них и так смешно изображал их походку с сомкнутыми коленями и локтями на отлете, что мы с Сесилией буквально умирали от смеха.

Сейчас, однако, Никлаус на полном серьезе колотил другого парня головой о камни мостовой, приговаривая:

— Этот номер у вас не пройдет!

Драка мгновенно привлекла толпу зевак.

— Немедленно прекратить! — раздался повелительный окрик.

Высокий, осанистый мужчина шел к дерущимся, властно раздвигая толпу. Я пару раз видела его в доме Якоба Морфа и знала, что он занимает какой-то высокий пост в Консистории. Народ расступился, пропуская его. Несколько мужчин постарше присоединились к нему, чтобы разнять дерущихся. Их усилия увенчались успехом. Буяны, всклокоченные, грязные, некоторые окровавленные, прекратили лупить друг друга, но не разошлись, а продолжали угрожающе ухмыляться и бросать на противников враждебные взгляды. Я услышала, как Никлаус злобно обругал другого драчуна.