Ночь греха - Джулия Росс Страница 81

Ее нога, лежавшая на его колене, задрожала.

– Сяо Чу – Смиряющая Власть Малого. «Мягкий ветер и созидающее небо, когда облака собираются. Мягкость должна смирять решительность». – И он начертил еще один знак наслаждения на ее горячей коже.

Энн не хотелось, чтобы он останавливался.

– Тхай – небо и земля соединяются в гармонии, создавая мир. А теперь, чтобы разделить это с вами…

Кончик его языка, слизывая следы бренди, коснулся Двойственности Созидающих Небес, и с губ ее сорвался вздох, похожий на благословение. Он поцеловал руну для Странника. Губы его задержались на Смиряющей Власти Малого, потом двинулись выше, слизнули Покой, и вот темные волосы уже рядом c краем ее юбки.

По всему телу Энн бежали мурашки. Она плавилась в его руках, как воск.

– Хотите большего? – спросил он.

Она кивнула, не в силах говорить. Его глаза – непроницаемая ночь. Он поднял ее на руки и понес на кушетку.

Кушетка пылала ярким шелком. Джек думал только о своем возбуждении – о желании этой английской молодой женщины, которая не знала ничего, кроме «да». Его жены!

Он посмотрел на ее пылающие щеки. Она легка как пушинка, ее голова лежит на его плече, ноги свесились. Она зарылась лицом в его воротник и вздохнула. Ужасная боль замкнулась вокруг его сердца, словно оно готово разбиться. Может быть, и он будет разбит, как нефритовый конь Райдера, но сначала он даст ей этот серьезный урок. Даже если ему придется употребить всю свою выучку, чтобы сохранить под контролем хрупкие границы своей души.

Он усадил ее на кушетку. Буйство шелка пылало чувственными цветами. Энн горела, как бумажный фонарик в тихую ночь. Его собственные чувства начали исчезать, словно их поглощали ощущения, толпящиеся в его голове. Огонь потрескивал, но шум становился все слабее, превращаясь в далекое эхо. Дым, вино и лаванда смешались в один запах, который рассеялся в небытии. Все его существо сосредоточилось в копье желания.

«Странник должен всегда угождать другим. Чужак в чужой стране, забывший, что он странник, обретет только слезы».

Он расшнуровал ее корсет. Медленно-медленно ее прекрасное белое тело появилось из своего панциря, и она осталась в одной лишь тонкой сорочке. Шелк льнул к ней. Белый дракон пылал огнем на ее голых руках. Золотые птицы трепетали под ее ногами, затянутыми в чулки.

– Второе бедро ревнует, – сказал он, – ему хотелось бы иметь собственные письмена.

– Да, – сказала она, закрывая глаза рукой. – Да, Джек.

Он подошел к столу, взял свой бокал, заглянул на мгновение в бронзовый напиток, словно он был огнем свечи, которая ищет свое горячее колеблющееся отражение. «Странник находит покой, только погрузившись в себя.

Если я колебался, то лишь потому, что сказал себе, что воздержание будет для вас лучше».

Неужели она не поняла, что он лгал? Он сдерживался не ради нее. Как могло то, что происходит между ними, причинить ей вред? Нет, он сдерживался из-за собственной трусливой слабости, потому что, если он станет ласкать ее со всем своим умением, страстью и знаниями, он не знает, что произойдет с ним самим.

Да, он хочет рискнуть, но только потому, что должен. Он даже рискнет дать ей ребенка, хотя это означает, что он никогда не увидит своего первенца – мысль, сводившая его с ума. Но он должен ей то, о чем она просит, и он охвачен вожделением, пылом и безумием. Она не оставила ему никакого выхода.

Он подошел к кушетке и улыбнулся:

– А теперь распределим вот эти.

И начал чертить китайские иероглифы на внутренней части ее левого бедра. При этом ему приходилось старательно удерживать себя на грани между самоконтролем и самопотерей. Кожа ее под его языком была горячей, сама она дрожала, как струна. Соски натянули ткань сорочки. Двойственность. Осторожность. Покой. Инь и ян, вечно кружащиеся в космическом танце.

Обеими руками Джек поднял ее юбки вверх и провел пальцем по мягкому пуху, скрывавшему ее сокровенное место. Улыбнулся – пылающее пламя мужского рвения, опустил голову, чтобы попробовать ее. Она напряглась на мгновение, а потом открылась его ищущему языку.

Он целовал ее, наслаждался, давая и получая бесконечное волнение. Она стонала, стискивала его волосы, сжимала руками шелк кушетки, корчилась. Затопленное напряженностью наслаждения, его тело отвечало в лад.

– О, – задыхалась она.

Его ум воспламенился. Самая суть его стремилась к ее наслаждению, пока наконец она не дернулась судорожно под его губами, закричав, точно женщина, раненная в самое сердце. Он тоже достиг высшей точки, не менее яркого экстаза в точке освобождения – теперь он мог этого достигать снова и снова, если ему того хотелось.

Энн медленно открыла глаза. Влага блестела на ее пылающих щеках. Ее зрачки были расширены, как отражения ночи.

– Ах, – сказала она, краснея, как шиповник. Она покусала губу и хихикнула. Забавное, расслабленное, блаженное хихиканье. – Это, конечно, очень порочно?

– Вы так думаете?

Розовый цвет шиповника превратился в красный цвет лихниса.

– Я это знаю. Неудивительно, что общество сговорилось удерживать леди от таких знаний.

– Неудивительно?

Кончик ее носа опустился. Она была хороша, настолько же желанна, насколько охвачена желанием, и, вероятно, опасна для странника, как сирены. Как Одиссей, он подумал, что может не вынести пронзительной красоты их песни. Хотя, конечно, она не поет, а только улыбается – улыбается, как кошка при виде сливок.

– Потому что после этого, – с серьезным видом сказала Энн, – какая женщина не захочет повторения?

– Значит, вы прощаете мне греховные привычки, леди Джонатан? Вы разрешите мне показать вам еще нечто более порочное?

Она свернулась на покрытой шелком кушетке и посмотрела на него из-под сонных век.

– Разве может быть еще больше?

– Преимущество быть женщиной в том, что всегда есть нечто большее.

– А для мужчин – нет?

Этого он не мог ей объяснить. Не потому что чувствовал стыдливость или сдержанность, но потому что не знал, как выразить это на том языке, который она могла бы понять. От жаркого наслаждения все в нем еще горело.

– Почему бы нам не выяснить это? – ответил он вопросом на вопрос.

– Да, – согласилась она, улыбаясь припухшими губами. – Да, прошу вас.