Государева охота - Елена Арсеньева Страница 8

Данька очнулся оттого, что затекло и ныло все тело. Едвасмог повернуться, открыть глаза, сперва не понимая, где и почему валяется,скрючившись. Как вчера лежал на могиле родителей, прожигая землю мучительнымислезами, — это вспомнилось сразу. А что было потом? Голова болела, ввисках перестукивало, мешало думать. Приподнялся — и дыхание пресеклось, когдаобнаружил, что связан. Вот тут-то вспомнилось остальное — почему-то в обратномпорядке: от удара по голове в этом дурном балагане до блужданий вокруг Лужков впоисках следа убийц.

Опасливо огляделся. Либо он провалялся без памяти сутки,либо все еще длилась та же ночь. Темно по-прежнему. А человек, который лежал натопчане, что с ним, жив ли он?

Данька кое-как сел: мешало, что руки и ноги былисвязаны, — и снова чуть не упал, когда прямо напротив его глаз вдругзамерцали два лихорадочно блестевших глаза. Словно дикий зверь глянул в упор изтемноты! Жутко стало, он отпрянул.

— Меня бояться не стоит, сеньор, — слабо выдохнуллежавший на топчане человек. — Я такой же пленник этой суки, как и вы.

Данька мимолетно поджал губы: грубостей он не терпел,особенно по отношению к женщинам. Затем вспомнил ту, о ком шла речь, и злоподумал, что это — самое подходящее для нее название! Еще и похлеще сказатьможно!

Однако как же странно выговаривает слова этот человек. Вродебы и чисто по-русски, а словно бы ветерок легкий пролетает меж словами.Иноземец, что ли? И это диковинное словечко — сеньор... Что оно значит? Может,незнакомец думает, что Даньку так зовут? Может, он принимает Даньку за кого-тодругого?

— Как вы умудрились угодить к ней в лапы? —продолжал незнакомец. — Неужели прельстились ее прелестями?

— Да я ее небось и не разглядел толком-то, —буркнул Данька, вспоминая, как серебрились под луной растрепанные косы,мелькали ноги под высоко поднятым сарафаном. — Она мне жизнь спасла —сначала. А потом заманила сюда. Я думал, спрятать хочет...

— Я тоже когда-то так думал, — пробормоталнезнакомец, рассеянно, как вдруг встрепенулся: — Жизнь спасла, говорите?Похоже, это вошло в привычку у нашей безумной сластолюбицы! И как же этопроизошло, если не секрет? Где?

— Здесь, в деревне, где же еще, — неохотно буркнулДанька. — Я остановился на ночлег в одном доме, ночью на меня напали, ну,спрыгнул во двор, а там куча народу навалилась, я бежать, думал, уже конец мне,да тут эта девка откуда ни возьмись, завела в какие-то заросли, потом сюда, нуи вот...

Он нарочно частил, избегая подробностей, однако незнакомец,кажется, обладал умением слышать недосказанное:

— Во имя неба! Неужели и вы стали жертвой толстогорыжеволосого туземца и его приспешника, обладателя головы, которая напоминаетприплюснутую дыню?!

— Огурец, — возразил Данька. — Семеннойогурец, с толстой, потрескавшейся кожурой, уже перезрелый и сморщившийся.

Незнакомец некоторое время размышлял, потом слабоусмехнулся:

— Вы правы! Как огородник, вы, конечно, более опытны,сеньор... Как вы полагаете, может быть, мы забудем об условностях, согласнокоторым два идальго должны быть представлены друг другу неким высокочтимымпатроном, и, применись к нашим необычным обстоятельствам, представимся другдругу сами? Это не очень претит вам, сударь?

Строй речи этого человека, самый звук голоса необычайнонравились Даньке. Эх, если бы и он мог выражаться столь же изысканно ивитиевато! Должно быть, перед ним человек благородного происхождения,какой-нибудь родовитый иноземный боярин, попавший в опасную, жуткую переделку.Каковы же причины этого? Ну, каковы бы они ни были, они не ужаснее тех, из-закоторых оказался в Лужках Данька...

Стоило подумать об этой, как слезы начали наплывать наглаза. Горло стеснилось, и Данька сказал хриплым голосом:

— Вы, что ли, имя мое знать хотите? Данилой меня зовут,Данилой Воронихиным, а попросту кличут Данькою.

— Простите, вы забыли упомянуть свой титул, —негромко напомнил незнакомец, но Данька упрямо мотнул головой.

— А нету у меня никакого титула. Матушка была изДолгоруких-князей, но вышла за батюшку, а он хоть и дворянского звания, но некнязь и не граф, зато жили они весь свой век дай Бог каждому, в любви великой исогласии, и в жизни не разлучались ни на день, и смерть вместе встретили.

И все, и тут вся его выдержка, скрепленная пролитыми наубогом могильном холмике слезами, но давшая трещину в комнатенке под крышей ипотом, во время страшного бегства, наконец-то рассыпалась на мелкие кусочки.Слезы хлынули так обильно, так внезапно, что Данька даже не сразу понял, отчегоу него вдруг сделалось мокрое лицо и все расплылось в глазах. А потом пришлитяжелые рыдания, от которых, чудилось, вот-вот разорвется и сердце, и горло.

Он уронил голову на край сенника, на котором лежалнезнакомец, и с мучительными усилиями выталкивал из себя хриплые, задыхающиесязвуки, снова и снова вспоминая лицо матушки и улыбку отца, и то, как онисмотрели друг на друга и на детей, и теплое дыхание матери на своих волосахвспоминал, и шепоток ее, когда приходила поцеловать на ночь: «Ох, Данька,Данюшка, вот четверо вас у меня, все мне равно родные, всех поровну любитьследует, а все же тебя, дитятко, пуще всех люблю, зайчик ты мой солнечный!»Почему-то сейчас подумалось, что, наверное, то же самое она нашептывала каждомуиз них, четверых детей, ревниво деливших меж собой любовь и заботуродительскую. Матушка никого не хотела обделить, она и впрямь любила всех ихпоровну, а Данька-то всю жизнь думал... И от этого запоздалого открытия, неимевшего теперь ни для него, ни для убитой матушки никакого значения, Данькеотчего-то было еще больнее, еще сильнее теснилось сердце, еще горше лилисьслезы.

Но постепенно слезы иссякли, на смену им пришла оцепеняющаяусталость. Он уткнулся в топчан и тяжело вздыхал, пытаясь успокоиться.

Вдруг ощутил на своей щеке теплое дыхание. Незнакомецприльнул к его лбу своим. Данька вспомнил, что руки его тоже связаны, наверное,он хотел бы успокаивающе погладить плачущего юнца по голове, как всегда гладятмаленьких детей, но не мог, вот и ерошил своим дыханием его волосы.