Другая королева - Филиппа Грегори Страница 8

– Кто такая Гофолия? – спрашиваю я его.

– Малоизвестная фигура, – отвечает он.

– Настолько мало, что ты ее не знаешь?

Он лениво мне улыбается. Он красивый мальчик и знает об этом. Я на него наглядеться не могу.

– Что ты дашь мне за это знание, мама-графиня? Мы живем в мире, где все сведения продаются. Ты мне хорошо платишь за придворные сплетни. Я – твой соглядатай в доме твоего друга Роберта Дадли. У всех свои доносчики, и я всего лишь один из твоих, знаю. Ты мне заплатишь за плоды моего просвещения?

– Я за них уже однажды заплатила, жалованьем твоих учителей, – отвечаю я. – А оно было немалым. К тому же думаю, ты не говоришь, потому что не знаешь. Ты невежда, я зря потратила деньги на твое обучение. Я надеялась, что покупаю ученого, а мне достался обычный тупица.

Он смеется. Такой красивый мальчик. Со всеми недостатками богатеньких. Он, конечно, мое сокровище, но я ясно их вижу. Понятия не имеет, что деньги даются трудом, что наш мир полон возможностей и вместе с тем опасностей. Понятия не имеет, что его отец и я переступили черту закона, чтобы заработать состояние, которое можно тратить на него и его братьев и сестер. Ему никогда не придется трудиться, как мне, тревожиться, как мне. По совести, он и не знает, что такое труд и тревоги. Его всегда хорошо кормили, а я выросла в голоде – голоде до всего. Он принимает Чатсуорт как должное, как приятный дом, подобающий ему; а я вложила в него сердце и душу и продала бы сердце и душу, чтобы его сохранить. Он будет графом, если я сумею купить ему титул, герцогом, если я смогу себе это позволить. Он будет основателем нового благородного рода: Кавендишей. Он сделает имя Кавендиш благородным. И примет это все как данность, словно ему ничего не нужно было для этого делать, только улыбаться, тепло, как улыбается ему солнце; господь его благослови.

– Ты неверно обо мне судишь. Вообще-то, я знаю, – говорит он. – Не такой я тупица, как ты считаешь. Гофолия – это из Ветхого Завета. Она была иудейской царицей, ее обвинили в прелюбодеянии и убили – жрецы, чтобы освободить престол, и царем мог стать ее сын Иоас.

Я чувствую, как застывает у меня на лице улыбка. Это не повод для шуток.

– Ее убили?

– Еще как. Было известно, что она не целомудренна и не годится в правители. Поэтому ее убили и посадили на ее место сына.

Он умолкает. Его темные глаза мерцают.

– Есть распространенное убеждение, я знаю, что оно пошлое, мама, но распространенное – что ни одна женщина не годится в правители. Женщины по природе своей стоят ниже мужчин, и если они попытаются повелевать, то пойдут против природы. Гофолия была, к несчастью своему, лишь одной из многих.

Я предостерегающе поднимаю палец.

– Ты уверен? Хочешь еще что-нибудь сказать? Хочешь и дальше толковать о женской недееспособности?

– Нет! Нет! – смеется он. – Я лишь высказывал пошлое убеждение, общее заблуждение, вот и все. Я не Джон Нокс [11], я не считаю, что женщины – чудовищное полчище, честно, мама, не считаю. Я не склонен полагать, что женщины скудоумны. Меня вырастила мать, бывшая в своих землях тираном и повелителем. Я – последний мужчина в мире, кто будет думать, что женщина не может повелевать.

Я пытаюсь улыбнуться вместе с ним, но на душе у меня неспокойно. Если Сесил называет шотландскую королеву Гофолией, он хочет, чтобы я поняла, что ее заставят уступить престол ее малышу-сыну. Возможно, он даже хочет сказать, что ей придется умереть, чтобы освободить ему путь. Сесил явно не думает, что расследование очистило ее от подозрения в убийстве мужа и прелюбодеянии с его убийцей. Сесил хочет, чтобы она была принародно опозорена и выслана. Или хуже. Но не может же быть, чтобы он думал о ее казни? Не в первый раз я радуюсь, что Сесил мой друг; враг он опасный.

Я отсылаю своего сына Генри и своего дорогого пасынка Гилберта Талбота обратно ко двору, сказав, что им незачем оставаться со мной, поскольку у меня есть дела; пусть уж лучше проведут Рождество в удобстве и развлечениях в Лондоне, я-то не могу обеспечить ни того, ни другого. Они уезжают вполне охотно, радуясь обществу друг друга и увлекательному путешествию на юг. Они похожи на красивых близнецов: близки по возрасту – семнадцать и пятнадцать – и образованию, хотя мой мальчик, Генри, должна сказать, куда непослушнее, чем сын моего нового мужа, и вечно вовлекает их в передряги при первом удобном случае.

Потом мне приходится лишить мой прекрасный дом, Чатсуорт, занавесей, гобеленов и ковров и отправить их повозками прочь. Эта шотландская королева приедет со свитой в тридцать человек, и всем им нужно будет где-то спать, а я слишком хорошо знаю, что в замке Татбери нет ни мебели, ни каких-либо удобств. Я приказываю кастеляну Чатсуорта, слугам из буфетных и кладовых и конюхам отправить в Татбери повозки с едой и подносами, ножами, скатертями и салфетками, графинами и бокалами. Отдаю распоряжение плотникам приступать к изготовлению кроватей, табуретов и скамей. Мой господин пользуется Татбери не чаще раза в год как охотничьим домом, и в замке почти нет мебели. Сама я там даже не была, и меня лишь печалит необходимость ехать туда теперь.

Потом, когда в Чатсуорте по моему приказу начинается столпотворение и повозки нагружены моими вещами, мне приходится забираться на лошадь и, стиснув зубы из-за глупости этого предприятия, ехать на юго-восток во главе каравана – четыре трудных дня по неприветливым краям, где дороги по утрам покрыты инеем, а к середине дня превращаются в непролазную грязь, через броды, в которых высоко стоит ледяная вода, выезжая на зимнем рассвете и останавливаясь в сумерки. Все ради того, чтобы попасть в Татбери и попытаться хоть как-то привести дом в порядок, пока не приедет эта королева, от которой одно беспокойство, и не испортит нам всем жизнь.