Парижская жена - Пола Маклейн Страница 8

Был весенний день, я сидела дома, смертельно устав от школы. Когда мне надоело играть в детской, что обычно случалось скоро, я стала следить за Майком, нашим работником, катившим во дворе тачку. Я обожала его и считала, что он интереснее любого члена нашей семьи. Его квадратные ногти были покрыты зазубринами. Он посвистывал, а из кармана у него торчал голубой носовой платок.

— Ты куда, Майк? — крикнула я из окна детской комнаты, перевалившись через подоконник, чтобы лучше его видеть.

Он поднял глаза, а я, потеряв равновесие, рухнула прямо на брусчатку.

Много месяцев я провела в постели, и доктора не знали, смогу ли я вновь ходить. Выздоравливала я медленно, и мама соорудила для меня специальную коляску. Ей нравилось возить меня по окрестностям и, останавливаясь у домов соседей, слушать их восклицания: какое чудо, что я выжила!

— Бедняжка Хэдли, — говорила мама. — Несчастный мой цыпленочек. — Она повторяла эти слова раз за разом, пока они не отпечатались в моем сознании, вытеснив все другие представления о себе и мечты о будущем.

То, что я полностью излечилась и больше не хромала, не меняло дела. Состояние моих костей было постоянным предметом беспокойства родителей, и время ничего не меняло. Считаюсь, что даже обычный насморк может мне навредить. Я не училась плавать, не бегала и не играла в парке, как остальные дети. Я просто сидела в кресле гостиной у окна с пурпурно-красными шторами и читала книги. А через некоторое время перестала даже внутренне сопротивляться этой навязанной пассивности. С книгами я переживала самые невероятные приключения. Я лежала под одеялом почти не двигаясь, и никому не приходило в голову, что мозг мой бешено работает, а душа парит среди вымысла. В то время как мать орала на слуг или развлекала своих неприятных гостей в парадной комнате, я входила без приглашения в любой из миров.

Когда отец был жив, я часто замечала, как он, вернувшись домой и услышав голоса приятельниц матери, застывал на месте, а затем пятился к двери и крадучись покидал дом. Куда он пошел? — думала я. Как далеко ему приходилось уходить и сколько выпивать виски, чтобы заглушить в мозгу голос матери? Помнил ли он свою любовь к велосипеду? Я помнила. Одно время он разъезжал на нем повсюду в любую погоду. Однажды он привязал к велосипеду тележку и возил меня и Фонни по лесопарку, напевая «Странствующую Матильду». У него был красивый баритон, и по долетающим до меня словам я чувствовала, что он счастлив, и это счастье казалось мне таким реальным и удивительным, что я боялась пошевелиться, чтоб не спугнуть его.

Холодным февральским утром в доме прогремел выстрел. Мама услышала его первой и тут же проснулась, уже зная, что произошло. Она никогда не позволяла себе думать о его возможном самоубийстве — слишком ужасным и грубым было это слово, — но подсознательно ждала чего-то подобного. Отца она нашла внизу, за запертыми дверями кабинета, — он лежал на ковре в луже крови с раздробленным черепом.

Еще долго эхо этого выстрела звучало в нашем доме. Нам стало известно, что отец проиграл на фондовой бирже тридцать тысяч долларов, взял еще и их тоже проиграл. Мы знали, что он пил, но не знали остального, на что он пошел, измученный бессонницей и жестокой мигренью. Врач-шарлатан вытянул из него крупную сумму денег за якобы целебную воду, пользы от которой было не больше, чем от воды из-под крана. Лечение не помогло. Ничто не помогло.

После смерти отца мама практически не выходила из своей комнаты; убитая горем, растерянная, она плакала при зашторенных окнах, а в доме всем заправляли слуги. Никогда раньше у нас не было большего беспорядка, но я не понимала, как с этим справиться, а только играла ноктюрны Шопена и оплакивала отца, жалея, что не смогла узнать его лучше.

Дверь в отцовский кабинет оставалась закрытой, но не запертой. Ковры почистили, но не сменили, револьвер протерли, вынули из него пули и опять положили в стол — и это было так ужасно, что я взирала на действия слуг как загипнотизированная. Вновь и вновь я возвращалась к последним мгновениям его жизни. Каким одиноким он должен был себя чувствовать! Никогда не поднес бы он к голове дуло и не нажал курок, если б не ощущение безнадежности и пустоты.

Меня охватила такая апатия, что близкие стали тревожиться уже за меня. Известно, что дети самоубийц тоже находятся в зоне риска. Похожа ли я на отца? Это мне неизвестно, но одно несомненно: я унаследовала от отца мигрень. Каждый слышал об этом ужасном недуге — сжатые виски, тошнота, тупая, но постоянно пульсирующая боль в затылке, заставляющая неподвижно лежать в душной комнате. Если я долго не выходила, появлялась мать, она гладила мою руку, подтыкала одеяло у ног и говорила: «Милая Хэдли».

Я заметила, что, когда я болею, мама относится ко мне нежнее, поэтому неудивительно, что болела я много или притворялась, что болею. Я так часто пропускала школу и в младших, и в старших классах, что мои подруги поступили в колледж на год раньше меня. Казалось, в дальние чудесные края отправился поезд, на который у меня не было билета и не было возможности его купить. Когда стали приходить письма из колледжей Барнард, Смит и Маунт-Холиок, во мне пробудилась зависть к успехам подруг.

— Я хочу подать документы в Брин-Мор, — сказала я матери. Ее сестра Мери жила в Филадельфии, и я подумала, что маме будет спокойнее, если неподалеку будет жить родственница.

— О, Хэдли. Ты опять переоцениваешь свои силы. Стань наконец реалисткой.

В комнату вошла Фонни и села подле матери.

— А как же твои головные боли? — спросила она.

— Все будет хорошо.

Фонни скептически сморщила лоб.

— В случае чего Мери поможет. Сами знаете, какая она умелая. — Я специально сделала ударение на слове «умелая», зная, как любит его употреблять мама и как часто ее удается убедить, прибегнув к нему. Но тут она только вздохнула и обещала серьезно подумать, что означало: она обсудит мое заявление с соседкой миссис Каррен и спиритической доской Уиджа.

Мать давно уже интересовалась оккультизмом. Иногда спиритические сеансы устраивались в нашем доме, но обычно они проходили на другом конце улицы у миссис Каррен. Если верить матери, та была большим знатоком в области сверхъестественного и легко устанавливала контакт со спиритической доской. Меня не пригласили на ответственный сеанс, но, вернувшись от миссис Каррен, мать объявила, что я могу ехать в Брин-Мор: все должно быть хорошо.

Позже я засомневалась в пророчестве миссис Каррен, оно стало казаться мне ложным. В 1911 году я действительно поступила в колледж, но неприятности начались раньше. Летом, еще до начала занятий, моя старшая сестра Доротея сильно пострадала при пожаре. Несмотря на то что во время моего отрочества она жила не с нами, сестра всегда оставалась для меня самой доброй и отзывчивой родственницей; я чувствовала, что она понимает меня как никто другой. Когда атмосфера в доме становилась невыносимой, я уходила к ней, наблюдала, как двое маленьких сыновей возятся рядом с ней, постепенно успокаивалась и обретала прежнее равновесие.

Тем летом Доротея была беременна. Она подолгу оставалась одна с мальчиками, и однажды, когда все трое находились на веранде, Доротея увидела, как на соседнем участке в свалке из резиновых шин занялся огонь. Мальчишкам это было только в радость, но Доротея испугалась, что огонь может перекинуться и на их двор. Она побежала туда и попыталась затоптать пламя, но огонь быстро охватил ее длинное легкое кимоно. Загорелись и чулки, и прежде чем она упала на землю и стала кататься, чтобы загасить огонь, он добрался уже до талии.