Яд вожделения - Елена Арсеньева Страница 8

Вмиг сделалось светло, как днем, от факелов, итрое вновь прибывших прошествовали прямиком к Алене.

– Ну что, Франц? – с усмешкой,раскатисто проговорил тот, который был выше всех ростом. – Говорил я тебе,что сыщу-таки ненарумяненную, ненабеленную бабу? А ты спорил: мол, не отыщетсятаковой на Московии! Ну как, сыскал?

– Сыскал, что и говорить, – мягким,нерусским голосом отозвался невысокий человек в огромном желтом парике, которыйв свете факелов чудился отлитым из золота. Да и сам обладатель его весьискрился и сиял множеством золотых и серебряных украшений да каменьев, там исям на него навешанных. Хрустально сверкали встопорщенные манжеты, павлиньимиперьями переливался бархатный камзол. Двое других выглядели несравненноскромнее, особенно тот, самый высокий, одетый и вовсе как простой человек, –однако именно перед ним пуще всего тянулись солдаты, именно ему с почтительнымлукавством кивал разряженный господин, приговаривая:

– Не спорю, не спорю более, великийгосударь!

Государь!

В своем полумертвенном оцепенении Алена слегкавстрепенулась. Неужто сам царь?..

Она впервые видела его; широкоплечая,непомерно высокая фигура показалась ей устрашающей. Даже и мысли не мелькнулопопросить о милости. Кого, этого чертова сына?! За всю жизнь свою она неслышала о нем доброго слова, тем паче – в доме мужа. Опасные там велисьразговоры, того и гляди за такие сплетни голова долой слетит. Мол, царицаНаталья Кирилловна родила дочку, но в то же время сыскали ее приспешники вНемецкой слободе младенца мужского пола и объявили царю Алексею Михайловичу,что двойни-де родились. Подмененный младенец – тот, нерусский, из слободыНемецкой взятый, – и стал впоследствии царем Петром Алексеевичем, заточивв монастырь царевну Софью и потеснив с престола царя Ивана, своего как быбрата. И сделался новый царь любезен только с иноземцами, ведь сам оннерусский, оттого и он по нраву иноземцам, оттого они и говорят: «Дуракирусаки! Не ваш это государь, а наш! Вам, русским, нет до него дела!»

И многие, еще многие словеса скаредные,бесчестные слышала Алена про «чертушку», «чертова выкормыша», «обменыша» – чтопроку просить такого о милости?

Она устало опустила веки, чтобы огненные,черные глаза царя не жгли ее.

– Что ж молодая дама сия натворила, ПетрАлексеич? За что ее в землю? – вновь послышался мягкий иноземный выговор,однако ответил ему не раскатистый, рявкающий голос государя, а еще третий,прежде не слышанный Аленою:

– Что, что! Известное дело! Сжила сосвету муженька – полезай, баба, в землю. Живьем в могилу. Ясно, господин немец?Ее, бедолагу, уже никакие румяна не украсят.

– Суров русский закон! – с некоторымдаже испугом протянул тот, на что царь отчеканил:

– Время нынче лихое, и шатание великое, ив людях смута. Без суровости никак, верно, Алексашка?

– Да, окаянное наше время… – эхомотозвался названный Алексашкою и вдруг молвил: – Простил бы ты ее, а, мин херц?Ну какая лихость в бабе, сам посуди? Верно, муж ее был до того нравомсвоеобычный, что бедная с горя ему и пересолила щей!

– Подумаешь, своеобычие! Плетью небосьнаказал недушевредно раз и другой, так ведь дело свойское. К тому же она неодна пересаливала, – сурово отозвался царь. – Вишь вон, висит,качается? Любовник ее. Какое уж тут «с горя»? По обдуманности!

– Да, – вздохнул Алексашка, – иверно, без обдуманности не обошлось. Ну, тогда… – Он запнулся, перевел дыханиеи тихо попросил: – Тогда вели ее хоть пристрелить, что ли? Mыслимое дело –женщину в землю живьем! С предателями да шпионами на войне расправа короче, аона все ж таки баба… сырая плоть! А смерть медленная, мучительная… Освободи ее,мин херц!

– Эй, служивый! – крикнул Петр,верно, согласясь с просьбою своего фаворита, однако немец вновь подал голос:

– Cкажу вам, ваше величество, не какслабодушный человек, а как боевой генерал, – твердо, сухо произнесон. – Не подобает солдату стрелять в женщину, притом осужденную на смерть.Этим он позорит оружие свое, назначение и чин коего – победа над неприятелемдостойным.

Петр хмыкнул:

– За что люблю тебя, Франц, так заскладные да ладные твои речи. Слыхал, Алексашка? Не будем же позорить доброгосолдатского ружья и пачкать честных рук в крови. Ну что ж, прости, баба, ипрощай. Даст бог и тебе смертушку. А нам, господа генералы, мешкать тоже неспособно. По коням!

– Прости, сестра! – совсем близко,над самым ухом, торопливо прозвучал шепот Алексашки – верно, не погнушался онсклониться перед несчастной умирающей. – Прости, прощай, не поминай лихом!Уповай на бога!

Зазвенели шпоры, затопали кони, и вновь наАлену навалилась тьма.

Безнадежно. Безнадежно. Нет спасения!

Уповай на бога, сказал ее мимолетный заступник.

На бога! Уже уповала. В ту ночь, когда Никодимс Фролкою поочередно поганили ее тело. И когда воззвала она к господу, Никодим,спохватившись, задернул пеленою образ, и Алена поняла, что пропала, пропаласовсем. Так оно и вышло.

Всякому мертвому, говорят, земля – гроб. Вотона и в гробу…

А еще говорят, над каждой могилой Свят Дух.Неужто и здесь он?

Алена воздела полуослепшие глаза к небесам,силясь хоть что-то разглядеть, но не увидела ничего, кроме клубящейся тьмы.

Ночь… Ночь приближения смерти.

* * *

Верно, она уснула, а может, впала в забытье,обмиранье, во время которого душа покидает тело и странствует по свету, толькопочудилось Алене, будто стоит она в батюшкином дворике и глядит на сарай. Накрышу его вечером, при заходе солнца, всегда прилетали журавли. Самец поджималодну красную лапку и трещал несколько минут своим красным носом.

«Журавли богу молятся, – послышалсяласковый батюшкин голос. – Пора ужинать. Собери на стол, Аленушка, дагляди платья не замарай! Больно хорошо на тебе платье!»

Алена опускает глаза – и в изумлении ахает. Нето слово – хорошо на ней платье! Белое, белоснежное, и так же искрится все, какснег под солнцем морозною порой.

Откуда оно? Отродясь у Алены этакой красоты небыло! И мыслимо ли дело войти в этом ослепительном одеянии в их закопченнуюлетнюю кухоньку? Нет, надо немедля снять платье, переодеться. Алена пытаетсяотыскать пуговки или иные какие застежки, но пальцы не слушаются. И вдругисчезает все: и журавли, и заросший травою дворик, и теплый вечер. Остается толькоэта суровая, снежная, холодная белизна, от которой никак не может Аленаизбавиться.