Венец всевластия - Нина Соротокина Страница 77

Александр писал Ивану, что пора бы возвратить Литве взятые у нее по перемирию волости, потому что ему, Александру, «жаль отчизны своей». Иван невозмутимо ответствовал, что ему тоже жаль своей отчизны, Русской земли, которая все еще находится под Литвою. В числе прочих назывался Киев и Смоленск. В каждом письме Иван спрашивал зятя, почему он не строит дочери церковь греческого вероисповедания. Александр терпеливо отвечал, что закон литовский запрещает увеличивать число православных храмов. Великий князь и царь злили друг друга, как могли, и все вежливо, через велеречивых послов. Кто их рассудит? Кто прав, а кто правее? Тезис — история рассудит — здесь совершенно неправомочен. Евреи вон просят назад в полную собственность Стену плача и окрестные земли на том лишь основании, что эта стена принадлежала им три тысячи лет назад. И за такой-то срок не могли добиться своего и договориться.

У Александра было трудное положение. Он желал сохранить Литву в тех границах, которые завещал ему отец. У него не было сил воевать с Москвой, и он боялся рассориться с ней окончательно. Оставалось вести изнурительные переговоры с Иваном и искать союзников. На какой-то момент он их находил, но ситуация тут же менялась, как ландшафт в дюнах.

Подул ветер, и барханы незаметно переместились, поменяв контуры и очертания.

Особенно ненавистны Александру были заигрывания Москвы с крымским ханом Менгли-Гиреем. Предпочесть дружбу с татарином добрым отношениям с собственным зятем! Но татарин татарину рознь. Иван ненавидел Ахмата, последнего хана Золотой Орды. Ахмат погиб, и теперь Иван ненавидел весь приплод его. А Александр смел искать отношения с Ахматовыми сыновьями! Оба государя, и литовский, и русский, плели интриги, но где было Александру состязаться с медлительным, как бы даже неповоротливым в своем умении выжидать, коварным и дальновидным московским царем. Залогом хрупкого мира была Олёнушка. Царь любил дочь и страдал, подозревая, что сама Олёнушка в любви и привязанности более верна мужу, чем отцу.

А кто лучший советчик в этом тонком деле, как не жена? Иван вспомнил их последнюю встречу, когда Софья, с трудом уперев руки в жирные бока, кричала в голос:

— Я была плохой советчицей? А кто тебе посоветовал басму Ахметову порвать и не платить дань? Чтоб деньги не вернуть — ты смел! Жалко с казной расставаться. Понимаю, жалко. И правильно, что не отдал и войной на Ахмата пошел. А потом ведь и испугался. И что я тебе советовала?. Не быть Москве в рабстве — вот был мой совет. И к благому ты им воспользовался. А кто научил тебя позвать на Русь Аристотеля и прочих муролей знатных? Кто тебе пушки льет и ядра ладит? Итальянцы, коих я с собой привезла.

У бабы, конечно, волос долог, да ум короток, свое участие в делах Ивана Софья сильно преувеличивала, но в тех гневливых словах была своя правда. С женой надо помириться. Иван это не только умом понимал, сердцем чувствовал. Да и привык он к этой женщине, давно не замечал он ее безобразной, болезненной полноты. Кашу маслом не испортишь, на Руси любили тучных женщин. И умела Софья угадать его настроение, речи ее всегда были созвучны той размеренной и грозной мелодии, которая звучала в его душе.

Стражу давно убрали от царицыных палат, но Софья продолжала жить затворницей, никого не принимала, в город не выезжала. Одно приятное событие скрасило ее жизнь. Посеянное разумное, а именно дар Волоколамскому монастырю с заверением в верности, дало свои плоды. Духовник Станислав передал царице послание от игумена Иосифа. Письмо не было пущено через дворцовую канцелярию, и в этом увидела Софья добрый знак. Стало быть, суровый старец отлично понял положение царицы, он увидел подтекст в переданных ей словах и дал понять, что воспользуется ее покровительством.

Как раз в это время царь послал в Венецию с посольством грека Дмитрия да Митрофана Карачарова. Ехали они по торговым делам и через посредника испросили царицу, что желает она иметь в подарок с латинской земли. Софья ответила — ничего. Конечно, посольские не стали бы что-либо «испрашивать» без согласия Ивана. Но Софья не хотела принять царское прощение столь малой уступкой. Зеркала да бисер венецианский — разве это цена за ее страдания? Она ждала более осязаемого знака царской милости и дождалась.

Утром на выходе из крестовой, где Софья молилась, ее встретил дворецкий с тугим свитком дорогой бумаги.

— От кого? Кто передал?

— Государь Иван Васильевич.

Дворецкий собирался произнести все полагающиеся по дворцовому порядку слова, но царица не стала их слушать. Она вырвала из рук дворецкого свиток и пошла прочь. Развернула бумагу она только в своей горнице, с трепетом ожидая увидеть письменное, по форме изложенное прошение. Но нет, это было письмо от Олёнушки. Софья вздохнула, надела стекла и принялась читать.

Тон послания был обиженный. Софья зримо видела писца, склоненного над бумагой, видела дочь, сидящую за столом, а может, в кресле, у окна, брови вытянулись ниткой, губы слегка пришлепывают, словно вылепляют очередное слово, а пальцы беспокойно теребят перстень на среднем пальце. И через фразу повторяет беспокойно: «Нет, это не так, это зачеркни, а это лучше вот так сказать. Когда перебеливать будешь, не забудь исполнить все в точности!» Не исключено, что сама дочь накарябала послание, в ином месте буквы пляшут, как скоморохи.

«Государь мой батюшка, о церкви я била челом великому князю, но он мне отвечает то же, что московским послам. Ты пеняешь мне, что поп Фома выслан в Москву, но поп Фома не по мне, а другой поп есть из Вильны очень хороший. А кого мне в попы звать? Сам знаешь, что в Москве я не видела никого».

Вон, оказывается, какие изменения случились, пока Софья сидела под стражей! Она помнила священника Фому, худенького, говорливого, обидчивого, но твердого в догматах православной веры. Чем же не угодил он дочери? А может, под чужую диктовку писалось это послание, а Оленушка только подпись начертала?