Студентка с обложки - Робин Хейзелвуд Страница 76

— Так почему ты все-таки решила вернуться? — спрашивает мама.

Мы на кухне в Балзаме — она попросила помочь ей «расправиться» с урожаем цуккини. Я беру нож и пожимаю плечами.

— Решила, что так будет лучше.

— Это как-то связано с парнем, который кричал: «Любимая»? — спрашивает мать.

Она ошибается по поводу конкретики, но общая идея? В тютельку! Впрочем, я совершенно не хочу вспоминать обо всем, что связано с мистером Максвином. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Не то, чтобы, — отвечаю я.

Мама смотрит на толстый ломоть цуккини, который я срезала вместе с кожурой, и хоть на этот раз оставляет меня в покое.

А Кристина жаждет подробностей — и побольше, побольше. Она провела все лето в местной книжной лавке и истосковалась по новым впечатлениям. Мы лежим на набережной. Я перекатываюсь на спину и уже собираюсь ей все рассказать, но решила сначала закурить. Дома курить нельзя, и я уже просто изнываю.

— Ой, Эм, ты стала курить? — Кристина подается вперед, и ее глаза моментально становятся круглыми как трубы на срезе. — А кокаин? Ты его до сих пор нюхаешь? Да?

Боже правый, моя подруга — хуже чем трезвенница.

— Нет, завязала, — говорю я, и желание поделиться новостями как-то пропадает.

В конце концов я излагаю Кристине цензурированную версию событий «детям до шестнадцати», которая даже близко не стоит к правде. После этого я избегаю встреч с подругой.

Неделя цуккини-терапии (десять запеченных цуккини, четыре дюжины печений с цуккини и изюмом, три кастрюли цуккини, тушенных с чечевицей, и большой бачок «мешанки» из цуккини и тофу — все это навязано обитательницам приюта, одна из которых пробормотала себе под нос: «Быть зеленым нелегко»), и я возвращаюсь в университет, где живу с тремя замечательными подругами: Мохини, Пикси и Джордан, которых не рвет (по крайней мере, не чаще, чем обычных студенток) и которые не называют меня идиоткой.

Кстати, о Вивьен. Я уехала из Лондона так внезапно, что даже с ней не попрощалась. И с Рут тоже. Позже я узнаю, что от Рут на одной и той же неделе отказались и Стю, и «Дебют», и она исчезла. Что касается Вивьен, с ней я тоже никогда не встречусь, но позже — гораздо позже — увижу ее на обложке журнала «Таун энд кантри» в белом платье от Веры Вонг и с бриллиантовым кольцом в шесть каратов. Ее последний образ — невеста финансиста. Я успела попрощаться только с Эдвардом. За поспешным обедом он вручил мне подарок из универмага: две пары трусиков. «Я заметил, у тебя некоторые трусики чуть поизносились».

Как я уже сказала, я рада, что вернулась. Но, кроме подруг, я не желаю ни с кем видеться и ни с кем говорить. Байрон — не исключение. Он звонит, я не перезваниваю. Я знаю, что он собирается сказать, а мне как-то не хочется, чтобы на меня кричали, что я убежала от Сигги. Мне этого не вынести. Я еще не оправилась от Ужасного Шотландца.

Да, я все еще от него лечусь. Я подолгу валяюсь в постели, и слои фланели заглушают резкие вспышки гнева, сбивчивые откровения и — вот что больнее всего! — тихие слезы среди ночи. Наконец подруги силком вытаскивают меня из постели и заставляют учиться. Хотя поначалу и с неохотой, я начинаю учебу на втором курсе. Демонстрация по защите прав женщин, пострадавших от насилия? Я там. Организационный комитет проведения Дня экологии? Я в списке. Пикники, футбольные матчи и вечеринки на Хэллоуин? Скажите, во сколько! Мне уже лучше: я давно не была такой счастливой и спокойной.

Если не считать одного: денег. Мне нужны деньги.

В то лето, когда я работала моделью в Чикаго, я получила достаточно, чтобы покрыть учебу и счета по кредиткам, и даже немного отложила. Этот запас уже растворился: в Лондоне я заработала гораздо меньше, да и закончилось все раньше. Я обеспечила себе учебу на весь год, но и все на этом. Поэтому в начале ноября, когда зазвонил телефон, я навострила уши.

— Байрон хочет, чтобы ты пришла, — говорит мне Джастина. — Хочет тебе что-то показать.

— Да неужели? А что, он не может сам набрать номер?

Уши навострила, но злюсь по-прежнему. И это правильно, потому что Джастина не отвечает. Она вздыхает, потом спрашивает:

— Как насчет пятницы?

Я колеблюсь. Но, рисуя на бумажке кинжалы, я натыкаюсь на уголок счета по кредитной карточке, который выглядывает из-под кучи бумаг. Давно просроченный.

— Ладно, увидимся.

В назначенный день в «Шик» стоит дым от штукатурки и звон от разнообразного стучания, отбивания и соскребания. Включается что-то жужжащее, металлическое и опасное. В этот момент мимо скользящей походкой проходит Флер (восемнадцать лет, француженка, блондинка оттенка шампанского). Ее провожают взглядом три пары глаз над строительными масками. Кто-то сейчас отпилит себе руку.

— Привет, Флер!

— А, Амели! — Чмок-чмок. Флер щипает рукав парки, которую я повесила на руку. — На твоем месте я бы ее не снимала. Там жуткий холод, — говорит она и выразительно содрогается.

Если нет жировых тканей, холодно всегда. Но Флер права: сегодня самый холодный день сезона, утро, в которое Джордан достает свой нательный комбинезон, а все остальные с тоскою говорят о Калифорнии — короче, в такой день не очень-то хочется открывать окна, чтобы проветрить комнату.

Я захожу.

— Эй! Что тут у вас происходит?

Байрон сидит в черном шерстяном свитере, черных кожаных штанах, с головой, обвязанной оливковым кашемировым шарфом: тепло, хотя, возможно, мешает разговаривать по телефону.

— Стройка, — отрезает он.

Вижу. Холодно даже в куртке.