Отворите мне темницу - Анастасия Туманова Страница 73

– Однако, вы многому научились у каторжан.

– И главное, всё с этим своим гадостным птичьим хихиканьем! Этак морду морщинками соберёт, клюв свой наморщит и задушевнейшим голосом спрашивает: «Ну зачем вам, Василий Петрович, эти хлопоты? Печь какую-то новую выдумали – к чему? Старые ведь работают – и пусть дальше работают! К чему вам в тайге напрасной опасности подвергаться?»

– «Напрасная опасность» – это, надо полагать, братья Силины без кандалов?

– Они самые… Ну почему, как высокое начальство – так сущий пень еловый без ума и понимания!

– Не сердите Бога. Вспомните нашего Афанасия Егорьича.

– Так ведь исключения только общее правило подтверждают!

На это Иверзнев не нашёлся что ответить. Встав у окна, он осторожно спросил:

– Вам удастся с супругой… договориться?

– Не знаю. – тоже не сразу отозвался Лазарев. – Ежели Лидии Орестовне захочется попасть на этот вечер в качестве порядочной дамы под руку с супругом, – не будет никаких препон. Если же ей захочется поиграть в одинокую женщину – тут уж я и предполагать не берусь… Впрочем, я со своей стороны сделаю что смогу.

Иверзнев молча кивнул, не отворачиваясь от окна.

– Что, кстати, моя Малаша? – глядя в стену, нарочито беззаботным голосом спросил Лазарев. – Вы ею довольны в лазарете?

– Весьма доволен. Очень толковая особа. – серьёзно отозвался Михаил. – Всё на лету схватывает. Устя уже без неё и обойтись не может.

– Обо мне не спрашивает?

Короткое молчание.

– У меня – нет. Возможно, у Усти с ней ведутся какие-то разговоры, но… вы же знаете Устинью. Три слова в день по большому одолженью.

– Может, мне ей заплатить по рублю за слово? – через силу усмехнулся Лазарев. – Вы меня извините, Михаил Николаевич, что я здесь с вами обсуждаю свою частную жизнь… но я без Малаши, ей-богу, стосковался совсем. Надо же мне как-то выбивать себе прощенье и помилование! А она от меня бегает, как от огня!

– Вы ни в чём не повинны, Василий Петрович. В этом-то вся и беда. – хмуро отозвался Иверзнев. – И Меланья не виновата тоже. И что тут можно поделать – право, не знаю… И хватит, хватит долбить мой несчастный стул! Он-то вовсе ни при чём! Давайте спать. Утро вечера мудренее, а у нас с вами завтра ещё и светский выход. Чёрт, и пойти-то не в чем! Василий Петрович, у вас фрак или хоть сюртук приличный имеется? Я на свой единственный год назад синильную кислоту вылил, так им теперь впору полы мыть… Василий Петрович! Вы в такой позиции до утра намерены?..

Ответом ему послужил громкий храп. Лазарев уснул, неудобно навалившись грудью на спинку замученного стула. Некоторое время Иверзнев размышлял, в упор глядя на него. Затем подошёл и с явным усилием наклонил стул. Лазарев успешно свалился на диван, перевернулся на спину и захрапел с утроенной силой.

Гости съезжались к дому начальника завода тёплым вечером. Недавно прошёл дождь, и в воздухе пахло мокрой хвоей. По временам ветерок приносил от завода кисловатый душок перебродившей браги и нестиранных каторжанских тряпок. Раскисшая грязь у самого дома была кое-как забросана досками, и прибывшие гости прыгали по ним, как куры, перебираясь к крыльцу. Собралась вся местная аристократия: полицмейстер Стевецкий с семейством, священник с дочерьми, казначей с выводком племянниц, командир воинской роты, несколько человек ссыльных, обитавших на поселении, заводской инженер Лазарев с супругой и больничный фельдшер Иверзнев – без спутницы. Гостей встречали статский советник Тимаев в парадном сюртуке и мадемуазельТимаева в простом кисейном белом платье, снисходительно одобренном местными дамами. Среди женских нарядов самым блистательным оказался туалет госпожи Лазаревой: вечернее платье из фиолетового муара, собранного воланами внизу юбки, зауженной по последней моде, было встречено восхищёнными и завистливыми вздохами.

– Вот что значит – петербургский шик! – шумно вздохнула майорша Пелагея Алексеевна, сощурив близорукие глаза и силясь запомнить каждую складку на шуршащем фиолетовом чуде. – Шарман! Только и слов найдётся, моя дорогая, что шарман! Сколько же платили за аршин? Ведь не менее восьми рублей было разорения? Да ещё, поди, с полтиной?

– Ах, право, я и не помню. – рассеянно ответила Лидия Орестовна, раскрывая и закрывая веер – единственный во всей дамской компании. От неё пахло пачулями, на пальце блестел огромный голубой бриллиант-солитер. Карие глаза живо блестели из-под мохнатых ресниц, – что не очень вязалось с печальным выражением лица.

– Впрочем, это всё давно уже вышло из моды… Даже и надеть совестно в порядочное общество. – грустно вздохнула она. – Кабы не уверения Владимира Ксаверьича, что здесь будут только свои, почти домашний круг, – я бы и не поехала никуда! И как хорошо, что у вас тут так запросто: замужние дамы вместе с барышнями сидят в одном кругу… В Петербурге такого нет!

– Помилуйте, это всё оттого только, что мало нас тут! – поставив объёмную табакерку на столик, добродушно отозвалась полицмейстерша – дородная особа в платье, обшитом линялыми кружевами времён наполеоновской войны. – Ну зачем же я буду отсылать куда-то Оленьку и Наденьку, ежели им и посплетничать-то не с кем будет! Скучно здесь девицам – ни танцев, ни женихов… Право, не знаешь, как и пристраивать! Проклянут мать с отцом, как в старых девках окажутся!

– Ах, по чести сказать, не знаешь, что и лучше. – мадам Лазарева со стуком закрыла и раскрыла веер. – Между нами говоря, лучше вовсе никакого мужа, чем…

– О, дорогая, дорогая, мы все вам так сочувствуем в вашем несчастье! – наперебой кинулись в утешения дамы. – И вы ни в чём, совсем ни в чём не виноваты! Только пустой, никчёмный человек может так не ценить своего счастья!

Лидия Орестовна лишь тяжело вздыхала, обмахиваясь веером и опустив ресницы. На лице её по-прежнему была печать смиренной скорби.

Лазарев сдержал слово, данное жене, и на своей старой квартире не бывал. Вместо него раз в два-три дня приходил Ефим, который носил воду и рубил дрова, а вскоре появилась и горничная из поселенок: вертлявая, быстроногая Пранька. Тайные надежды инженера на то, что жена вскоре уедет с завода, не оправдались. Лидия Орестовна обосновалась в заводском посёлке уверенно и надолго. Она нанесла визиты лучшим семьям, побывав и у обер-полицмейстера, и у майора Потапенко, командовавшей инвалидной ротой, и у священника. Затем приняла всех у себя, с обворожительной грустью извиняясь за отсутствие супруга. Дамы, очарованные простыми и милыми манерами петербургской дамы, – такой красивой, такой печальной и такой несчастной («Помилуйте, ведь законный муж с каторжной тварью открыто живёт!») – немедленно приняли в ней участие. Теперь Лидию Орестовну каждый вечер звали в гости, на чай, на карточную игру, всячески стараясь утешить и развлечь. Она, в свою очередь, охотно перессказывала петербургские сплетни, показывала модные журналы и выкройки, научила старших поповен делать причёску «Ветерок Парижа» – и тем приобрела их расположение навеки. Почтенная майорша, которой Лидия Орестовна однажды целый вечер сквозь слёзы жаловалась на невнимание и нелюбовь супруга, предприняла даже смелый манёвр и явилась прямо на завод к Лазареву. Тот вынырнул из подвала кочегарки закопчённый, злой и нимало не расположенный к душеспасительным беседам. Пелагея Алексеевна, однако, не спасовала и, насильно усадив Лазарева на лавку в конторе, принялась на все лады превозносить его супругу и взывать к совести беспутного мужа. Некоторое время Лазареву оказывало посильную помощь хорошее воспитание. Но через пятнадцать минут майоршиной речи воспитание пало смертью храбрых, – и Лазарев, невежливо перебив даму, сказал ей несколько тихих слов. Через мгновение Пелагея Алексеевна вылетела из заводской конторы как всполошённая наседка, раздуваясь и кудахча от возмущения.