Светка - астральное тело - Галина Шергова Страница 73

В мае 1857 года Наталья Дмитриевна стала его женой. Кто же это был?

Как давний отзвук возникает перезвон колокольчика:

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил…

Да, это Иван Пущин.

Может, это благословение пушкинского гения соединило через годы «первого, бесценного друга» и любимую пушкинскую героиню – «Татьяны милый идеал». Может быть!..»

Теперь вспомнил все. Самым заманчивым казалось то, что жизнь Фонвизиной смотрелась в зеркала многих великих страниц. А ведь и правда, некрасовский восторг преклонения в «Русских женщинах»: «Пленительные образы!». Одоевский посвящал стихи Фонвизиной. Достоевский, сосланный вместе с Петрашевским, встречался с ней, и она помогала новому собрату по сибирской каторге, как могла. Федор Михайлович описывал позднее эти свидания. Да и в знаменитой речи о Пушкине произнес: не Онегин главный герой романа, его истинная героиня – Татьяна. (Не знакомство ли с Н.Д. продиктовало эти слова? Ведь Достоевский не мог не знать ходивших в Сибири суждений, что Н.Д. – прототип Татьяны…)

Более того: Л.Н.Толстой, работая над «Декабристами», восхищался Фонвизиной. Вначале даже героине своей дал фамилию Апыхтина (изменив лишь букву в девичьей, Наташиной).

И всех этих великих пленяла высота духа, артезианская чистота нравственных законов, по которым жили Наталья Дмитриевна и друзья ее.

Вот тема. Вот о чем должна петь, трубить, играть на рожках и громыхать литаврами поэма.

Все вспомнил Шереметьев. Припомнил даже, что еще до того «онегинского» периода жизни, в 1813 году впервые коснулись Наташиной судьбы стихотворные строки. В имение Апухтиных приезжал Жуковский и написал в детском альбоме:

Тебе вменяют в преступленье,

Что ты милее всех детей!

Кто же дальше? «Ужасный грех…» Да, да:

Ужасный грех. И, вот мое определенье:

Пройдет пять лет и десять дней,

Ты будешь страх сердец и взоров восхищенье!

Решил написать «Поэтическую симфонию». Каждая часть должна была стилизовать манеру литератора, писавшего о Фонвизиных. Найти поэтический адекват стилю прозаиков. И при всем – зрение, письмо его, шереметьевское.

Конечно, на подобном замысле лежал отблеск уроков виртуозности стихосложения, преподаваемых Ильей Сельвинским, в чьем семинаре занимался Максим. Сельвинский был в ту пору его кумиром.

Илья Львович давал задание: записать такой-то сюжет александрийским стихом, сочинить старофранцузскую балладу с современной тематикой, сложить венок сонетов. Всему выучил, считал, что безупречное владение техникой поэту необходимо, как музыканту. Чувство и мысль обязаны ощущать свободу и во власянице, и в парадном камзоле.

Лихо, ах, как лихо можно было все сочинить!

«Пройдет пять лет и десять дней». Пять лет и десять дней прошли. И еще тридцать. Тридцать лет «мышьей беготни», суеты, льстивой и хорохорящейся, тридцать лет никчемных писаний чужим пером и клеенчатых лавров, венчавших эти писания.

Шереметьев уткнул взгляд в неубранную верстку. Лист перегорожен шлагбаумом карандаша.

«И самое страшное, что люди, привыкнув жить без истинного исповедования правды и чести, уже не страдают от этого, буднично существуя в предложенной естественности подобного состояния» – дальше строчки упирались в карандашный шлагбаум.

И тут понял: он-то уже ничего не сделает.

Продолжил чтение верстки.

Бельишко Прохора Прохоровича Светка все-таки погладила. Ноги потихоньку пошли, только подрагивали слабостью. Сизый рассвет придвинулся к окну, и Светка подтащила табуретку поближе, чтобы увидеть, когда мусорщик въедет во двор.

Деревья, лавочки у подъездов, цветные ящики для цветов на балконах, беспомощные паруса, неспособные отправить в путь судно-дом, сникшего на веревках белья – все в блеклости начинающегося дня серело бесцветно. Но она понимала, что еще немного, и предметы найдут краски, а тогда станет поздно умирать. И – надо же! – мусорщика как корова языком слизнула.

В коридорчике опять зашаркало, зашлепало, в кухню явился Прохор. Пиджак внакидку поверх пижамы, штанины уткнуты в носки, плоская нашлепка волос, прикрывавшая лысину, сдвинулась на лоб, прядки текли струйками к глазу. Правой рукой Прохор сжимал пиджачный борт – слева, где сердце.

– Что – нехорошо? – испугалась Светка. – Вы не волнуйтесь, сейчас мусорщик приедет, найдем. Все перевернем, найдем.

Он молчал.

– Спазм? Сердечная недостаточность у вас бывала? – не унималась она. – Сейчас валокордина накапаю.

Тот вдруг расплылся:

– А деньги-то в кармане. Переложил, понимаете ли, и забыл. И список женин с перечнем необходимых приобретений вложен, все на месте.

Ей бы обрадоваться, груз с души свалился, а она совсем обессилела, и ноги опять стали войлочными.

– Вы чайничек поставьте, – сказал Прохор Прохорович, – попьем чайку. Хотя вообще-то я по утрам супчик привык похлебать. Странная привычка натуры, что поделаешь.

– В холодильнике кастрюлька, вы возьмите сами, – попросила Светка, – у меня что-то ноги свело. Тарелки в сушке.

Прохор достал кастрюльку с супом, разогрел, вывернул все содержимое в тарелку, получилось с краями.

Суп был оставлен для Вадика и Рудика, новый сготовить она бы не успела, потому что не мертвой же ей было заниматься стряпней. Да и у живой времени не было – в поликлинику бежать, потом по вызовам. Но Бог с ним, пусть ест, если у человека такая привычка натуры.

– Ешьте, ешьте на здоровье, – сказала Светка, хотя Прохора Прохоровича в отсутствии аппетита нельзя было упрекнуть.

Но вдруг ложка в его руке, воздушной ладьей описав круг над озерцом супа, плюхнулась в самую сердцевину золотистой жидкости, а сам Прохор, зажмурившись, с мукой, уткнул лицо в ладони и что-то забормотал, что – не разобрать, слова сбивались в прижатую ко рту пригоршню. Так горстью и высыпались на стол, когда ладони отвел от лица:

– Из-за нее, из-за нее, Света. Прости, Света. Еще Александр Илларионович, покойник, говорил: «Святая». Ты и есть святая. А я тебя чуть ли не вором. А ты – всю… Прости. Из-за нее, из-за страха моего, из-за жены моей. Она бы за эти пятьсот рублей убила меня, убила бы – и все. Страшней войны ее боюсь. От страха нечеловеком стал. Прости, Света. Александр Илларионович что сказал бы…

Теперь руки Прохора, обреченно раскинутые на столешнице, точно взывали к помилованию, а сам он мотал головой:

– Нечеловеком. Из-за страха нечеловеком стал. Прости.

И, пунцово зажигаясь всем телом, твердила Светка:

– Ну что вы! Ну случилось, ну обошлось. Дел-то!

Таким образом, умереть Светке в эту ночь не выпало, а пришлось, утеплив голову вместо шапки материным платком, отправиться на работу, хотя ноги ходили неважно.