Оберег волхвов - Александра Девиль Страница 72

— Да. Вы с матушкой Евпраксией, храни вас Бог, доказали мою невиновность, а я исполнила обещание, данное Богородице. Мирская жизнь теперь не для меня. Мне нужны только духовные радости, молитвы и покаяние.

— Как это грустно! — вырвалось у Анны. — Не ты должна каяться всю жизнь, совсем не ты…

— Нет, именно я, — со спокойной уверенностью заявила Надежда. — Истинным грешникам помогает дьявол. А те, кто, как я, не созданы для греха, но его совершают, — тем даже самый малый грех не прощается. Нельзя быть слегка грешной. Или ты от Бога, или от дьявола. Если от Бога — молись о спасении.

Удивленная строгой зрелостью этих рассуждений, Анна вопросительно посмотрела на Евпраксию. Мудрая дочь Всеволода только вздохнула:

— Что ж, Надежда по-своему права. Да и нельзя ей иначе. В родительском доме ее замучили бы упреками. Замуж после такой огласки выйти трудно, да она и не хочет. А монастырь — это все-таки защита. И Вышата против монашества дочери не возражал.

В дверном проеме появилась фигура Феофана. Евпраксия и Надежда стояли спиной к двери и не видели его, но Анна заметила сразу. Художник услышал слова Евпраксии и помрачнел. Потом, подняв глаза от пола, он перевел взгляд на больную и тут же радостно воскликнул:

— Боярышня Анна очнулась? Слава Богу!

Евпраксия и Надежда оглянулись, приветствуя появление друга. Какое-то время все трое говорили о лекарствах и о скором выздоровлении боярышни. Но Анна видела, как старательно Феофан избегает задерживаться взглядом на Надежде. Боярышня догадалась, что художник так и не излечился от своей неразделенной любви, хотя не признается в том даже самому себе. Феофан за это время окончательно принял монашество и теперь постоянно жил в Федоровском монастыре поблизости от Андреевского.

Вскоре пришла матушка Фекла в сопровождении двух монахинь. Она тоже искренне радовалась выздоровлению больной и обратилась к Богу с благодарственной молитвой. Феофан сообщил, что принес укрепляющее снадобье, изготовленное по рецепту знаменитого врача из Лавры Агапита. Матушка Фекла посоветовала Евпраксии и Феофану заварить для больной напиток, а сама ушла и увела с собой монахинь и Надежду, которую звала теперь сестрой Натальей. Уходя, игуменья пообещала тут же послать человека в дом боярина Тимофея, чтобы сообщить ему хорошую новость о дочери.

Пока Евпраксия и Феофан готовили отвар из снадобья, Анна, чувствуя слабость и головокружение, прикрыла глаза. По-видимому, своим лекарям девушка показалась спящей, потому что они вскоре тихо заговорили между собой.

— Ах, Феофан, Феофан… — вздохнула Евпраксия. — Почему же ты позволил Надежде стать монахиней? Ведь ты ее так любил… любишь и сейчас, я знаю… И ей с тобой интересно.

— Ей со мной интересно, это верно, — согласился Феофан. — Она не раз мне говорила, что я для нее — лучший друг и советчик, любимый брат. Вот и все. Но мужчину во мне она никогда не замечала.

— Ты же был с ней почти месяц в Вышгороде. Неужели за это время не смог пробиться к ее сердцу? Ведь вы оба — художники.

— Да, она художник, а потому любит красоту, как и я. И красоту не только духовную… Разве можно меня, урода, хотя бы отдаленно сравнить с князем Глебом? Он красив, как картинка, умеет одеваться к лицу. И он умеет любить, а я… я любил только в мечтах.

— Но у него подлое сердце и низкий ум, — возразила Евпраксия. — Он трус, малодушный предатель, и еще поплатится за это.

— Может быть. Но ведь подлость и трусость не написаны на лице, а под красивым нарядом не видно пороков.

— Если бы Надежда полюбила твою душу и талант, то не замечала бы внешних недостатков.

— Нет, госпожа… Это только в сказках под личиной чудища скрывается заколдованный царевич. Стоит прекрасной девушке пожалеть доброе чудище — и к царевичу возвращается его истинный облик… Но в жизни не так. Красавица и чудовище никогда не будут вместе… Я ей только друг. Мы с ней одновременно приняли постриг. Теперь мы как брат и сестра.

Анна почувствовала жалость к Феофану и такую досаду на несправедливость судьбы, что не смогла сдержаться и подала голос:

— И почему в этом мире счастье дается людям не по заслугам?

Евпраксия и Феофан оглянулись на нее с удивлением. Рука художника дрогнула, и он едва не пролил целебное питье на пол.

— Но мне кажется, Феофан, — продолжала Анна, — что и ты, и Надежда, и другие несправедливо обиженные люди еще будут счастливы где-то в другом, более совершенном мире.

— Наверное, ты права, боярышня, — согласился художник. — Может, потому Бог и создал меня таким уродливым, чтобы я лучше понял тщету усилий найти счастье в этом грешном мире. Мое предназначение здесь — совершенствовать дух, забыв о потребностях тела и мирской суете. И сестра Наталья тоже это поняла.

«А я не такая святая, — вдруг подумала Анна. — Я хочу счастья здесь, в этом грешном мире. Что же мне делать, если не могу отказаться от мечты о земной любви?»

Евпраксия и Феофан, поддерживая голову Анны, напоили ее лекарствами. После этого молодой инок ушел, пообещав навестить больную вечером.

— Какой хороший юноша, — вздохнула Анна. — Если бы красота души могла преобразить тело!

— Может быть, он еще будет счастлив… по-своему, как счастлива я, — сказала Евпраксия. — Сейчас он пишет икону к Рождеству и перед началом работы несколько дней постился, чтобы полнее отрешиться от всего земного. Эго тоже великая радость — творить духовную красоту.

— И я так думала, матушка. Но теперь, вернувшись к жизни после смертельного недуга, я вдруг поняла, что мне нужны не только духовные радости. Я живая и хочу жить. Разве это плохо?

— Нет, дитя мое, это прекрасно, — улыбнулась Евпраксия. — Ты ощутила жажду жизни и, значит, скоро поправишься, наберешь силу. А теперь прежде всего тебе надо поесть.

Евпраксия вышла, чтобы распорядиться насчет еды, и вскоре вернулась в сопровождении молодой послушницы. Они принесли кисель, молоко, хлеб, творог и яблоки. Кисель из отрубей овса и пшеницы, приправленный медом, никогда не был любимым напитком Анны, но Евпраксия объяснила, что он помогает окрепнуть, и девушка послушно выпила полную чашку. Анне хотелось как можно скорее вернуть утраченные силы, встать на ноги и почувствовать себя здоровой, способной бороться за счастье.

Больная ела медленно, преодолевая слабость и неохоту, а потому трапеза затянулась надолго. Когда с едой было покончено, в монастырские покои вбежал запыхавшийся боярин Тимофей. Весть о том, что дочь наконец очнулась, застала его во время завтрака. И хотя Завида порывалась еще попотчевать мужа на закуску медовым напитком, он не стал задерживаться ни одной лишней минуты, сразу же побежал в монастырь.

Во время болезни Анны отец навещал ее реже, чем ему хотелось, ибо все время что-нибудь мешало: то его собственная непонятная слабость, то недомогания и жалобы Завиды, то неожиданные поручения великого князя.

Взглянув на отца, как всегда изможденного с виду, Анна снова ощутила дочернюю жалость. Но теперь, когда сама она так много преодолела, к этой жалости примешивалось еще другое чувство: решимость заставить отца стать сильнее, сбросить колдовскую сеть, которой опутала его Завида. Пока Анна еще не была готова к такому разговору, но знала, что, как только встанет на ноги, будет бороться за отца и заставит его очнуться от наваждения.