Корсары Таврики - Александра Девиль Страница 70

Самой близкой подругой Аврелии — и единственной, кото­рую по-настоящему одобряла Марина, была Кириена — де­вушка из греко-готской семьи Триволис, хорошо знакомой с семьей Латино. А когда стало заметно, что Кириена и Роман питают друг к другу симпатию, Марина уже готова была видеть в Кириене будущую невестку, а потому без опасений отпуска­ла с ней Аврелию даже на городские праздники.

Зато другая девушка, упорно набивавшаяся в подруги Авре­лии и Кириене, совсем не нравилась синьоре Латино. Это бы­ла Раиса, дочь корабельного мастера Ореста и Зои — бывшей злосчастной подруги Марины. Аврелия догадывалась, что мать не приемлет Раису именно из-за Зои: какие-то неприятные и тяжелые воспоминания отвращали синьору Латино от все­го, что было связано с ее бывшей подругой. А год назад Зоя умерла от лихорадки, но перед смертью позвала к себе Мари­ну и исповедалась в своем давнем тайном грехе. После этого Марина пришла домой бледная, как стена, долго молчала, а потом разразилась бурной истерикой. Пришлось позвать ее брата Георгия, ставшего священником, и он привел с собой монаха-целителя, который заговором и наложением рук успо­коил безутешную женщину. Придя в себя, Марина передала слова Зои, открывшей тайну исчезновения Примаверы. Ока­зывается, Зоя всю жизнь мучилась угрызениями совести, но боялась признаться подруге, что помогла Нероне выкрасть ее дочь. К тому же Зою не отпускал страх перед новым появле­нием зловещего генуэзца, с которым она когда-то заключила роковую сделку. Но незадолго до своей смерти Зоя почему-то поняла, что Нероне уже нет в живых, а тайну нельзя уносить с собой в могилу, и во всем покаялась перед бывшей подругой.

«Я чувствовала, что девочка моя жива! — повторяла Мари­на сквозь слезы. -- Я никогда не могла смириться со смертью Примаверы. Но теперь не знаю, что было бы лучше для нее: утонуть в море или быть проданной в рабство». «Малышку Примаверу невозможно представить рабыней», — сказал тог­да Донато, на которого вести из прошлого тоже произвели тя­желое впечатление.

Когда Аврелия узнала всю правду об исчезновении своей старшей сестры, ей многое стало ясно. Конечно, она разделя­ла грусть родителей, но вместе с тем девушке было обидно и за себя; ей казалось, что родители, особенно отец, невольно срав­нивают ее с Примаверой, которая, судя по всему, была бойкой и своенравной непоседой. Может, тем она их и умиляла, но младшей дочери они не позволили стать такой. Аврелию с дет­ства приучили к мысли, что родителей, особенно мать, нельзя огорчать и тревожить капризами, плохим поведением, дерзки­ми и неосторожными поступками. Девочка любила родителей больше себя, а потому согласилась ради спокойствия матери смирять свой нрав и порой поступаться своими желаниями. Ее хвалили, но в то же время Аврелия чувствовала, что, если бы старшая дочь не исчезла, то, конечно, сейчас она бы первенствовала в семье.

Зато у бабушки Таисии, умершей два года назад, Аврелия была любимицей — может, потому, что внешностью очень на­поминала Марину. «Наша кровь, славянская, — иногда шеп­тала Таисия, прижимая девочку к себе. — Роман и Примавера в отца пошли, а ты вся в мать — и лицом, и статью. Разве что глаза отцовские, южные».

Подрастая, Аврелия все чаще смотрела на себя в зеркало и то­же отмечала свое большое сходство с матерью: те же миловид­но-округлые черты лица, тонкий гибкий стан, золотистые волосы. И на этом нежном лице, белую кожу которого чуть оттенял легкий румянец, выделялись жгучие черные глаза, обрамлен­ные густыми темными ресницами. Ей говорили, что она краси­ва, и это не могло не льстить юной девушке. Но слышала она и о том, что Примавера тоже была хорошенькой и могла бы вы­расти настоящей красавицей, только похожей скорее на отца, чем на мать. «Наверное, у моей сестры лицо было бы правиль­ным, как у римской статуи, а у меня вздернутый нос и пухлые губы», — думала Аврелия, разглядывая себя в зеркало. Впрочем, она не огорчалась из-за «неправильности» своих черт, так как уже понимала, что тоже хороша и привлекательна.

Едва у Аврелии начали появляться поклонники, как Мари­на еще строже стала следить за девушкой. Она решила, что ря­дом с ее дочерью должен быть только очень умный, надежный и состоятельный человек — такой, который защитит Аврелию даже в самые трудные времена и в самых жестоких испытани­ях. Аврелия же еще не загадывала так далеко и ни в кого все­рьез не влюблялась, а потому не спорила с матерью.

Когда пару месяцев назад девушке начал уделять повышен­ное внимание некий приезжий генуэзец Бальдасаре Гамацо, Марина отнеслась к нему с подозрением, да и Донато он почему-то не понравился. Что же касается самой Аврелии, то она была невольно польщена ухаживаниями Бальдасаре — мо­лодого красавца, который сам себя называл богатым наслед­ником знатного генуэзского рода. Но Донато сомневался в его происхождении и говорил: «Если он и вправду богат и знатен, то зачем поехал искать счастья в отдаленных генуэзских коло­ниях? В Кафу обычно едут либо люди, обделенные судьбой, либо отъявленные авантюристы». Марина, подтверждая сло­ва мужа, отмечала, что никому из соседей в точности не извест­но, кто таков, откуда родом и чем торгует этот самый Бальда­саре Гамацо. Аврелия не стала спорить с родителями, когда они дали понять Бальдасаре, что он нежелательный гость в их доме. Может, девушка и не согласилась бы с ними так легко, если бы красивый генуэзец затронул ее сердце. Но кроме обыч­ного женского тщеславия, этот поклонник никаких чувств в ней не пробудил. Причем Аврелию, в отличие от родителей, не отпугивала сомнительность его происхождения; ей не нра­вилось в нем другое — слишком наглый раздевающий взгляд и вульгарные замашки, которые пробивались сквозь показную почтительность генуэзца. Ей казалось, что Бальдасаре смотрит на нее, да и на других девушек, как-то слишком уж оцениваю­ще, и это ее настораживало. «Он похож на лошадника, выби­рающего породистую кобылу, а не на благородного нобиля», — сказала она однажды Кириене.

Генуэзец, отвергнутый семьей Латино, на какое-то время исчез, а сейчас, перед праздником святого Георгия, вновь по­явился в городе и, встретив на улице Аврелию с Кириеной и увязавшуюся за ними Раису, преградил девушкам дорогу и с нахальной улыбкой воскликнул:

— Приветствую первых красавиц Кафы!

Слова его соответствовали действительности, поскольку и стройная золотоволосая Аврелия, и Кириена, с ее ладной фи­гурой и красивым, ярким лицом в обрамлении темно-русых во­лос, были очень хороши и вполне могли считаться первыми кра­савицами Кафы. Но тон и ужимки Бальдасаре так покоробили девушек, что они едва удостоили его взглядами, а отойдя на не­которое расстояние, еще и высмеяли плебейские манеры гену­эзца. Зато Раиса нашла Бальдасаре весьма привлекательным мужчиной и даже несколько раз оглянулась ему вслед. Дочь по­койной Зои была младше Аврелии и Кириены на год, но, не­смотря на свой юный возраст, проявляла заметный интерес к мужскому полу и, кажется, уже имела некоторый любовный опыт. Природа не наделила Раису ни красивым лицом, ни стройной фигурой, но девушка старалась восполнять недостат­ки своей внешности модной одеждой и кокетливыми манера­ми. Так, она одной из первых в Кафе стала носить высокий остроконечный чепец — эннин, похожий на сахарную голову. Этот головной убор, недавно введенный в моду французской королевой Изабеллой Баварской, Аврелия находила смешным, похожим на шутовской колпак, зато Раиса, которая была ма­ленького роста, в таком «колпаке» казалась выше. Корабельный мастер Орест, отец Раисы, овдовев, потакал многим прихотям дочери, позволял ей одеваться на свой вкус и, наверное, не стал бы противиться, если бы она самолично выбрала себе жениха. Подумав об этом, Аврелия со смехом сказала Раисе: