Чужая дочь - Елена Арсеньева Страница 7

– Доброй ночи, Евсей Ильич, – буркнул Говоров, стараясь на него не смотреть и скользя взглядом по двум старым этажеркам с кастрюлями.

Вот эта, почти пустая, – соседа. Вторая, заставленная посудой да еще принакрытая кружевной салфеткой (Маргарита норовила эти салфетки кругом да всюду настелить!), – их, Говоровых.

Эх, побелить бы тут… потолок весь черный от примусного чада. Но из Маргариты такой же белильщик, как из Говорова балерина. А сосед – однорукий. Придется, видно, на пару с Егорычем…

– Что, не спится, Михаил Иванович? – весело спросил сосед.

– Да вот… – протянул Говоров. – Нога болит – спасу нет.

Он вспомнил, что, когда садились ужинать, хотел пригласить за стол и Евсея Ильича, однако тот был в госпитале. Надо бы угостить его американской консервированной ветчиной или тушенкой, нормального масла предложить вместо той вонючей «солярки», на которой он сейчас жарит картошку, но все продукты Маргарита унесла в комнату, в буфет, а идти сейчас туда и рисковать снова нарваться на скандал Говоров не мог себя заставить. Да ну их к черту, этих баб!

На столе осталась забытая им и не убранная Маргаритой фляжка, и Говоров обрадовался ей, как лучшему другу.

Вот повезло!

– У одного – рука, – рассудил Евсей Ильич, потрясая своей кожаной варежкой, – у другого – нога.

– Да нога то болит, то нет, – пробормотал Говоров, который терпеть не мог жаловаться. – Осколок, понимаешь…

Налил водку в кружку, взялся за другую:

– Будешь?

– Нет, нет! – отмахнулся Евсей Ильич.

Говоров усмехнулся: как это он забыл, что сосед непьющий? А ведь воевал, да и работает в медицине: уж там всегда есть возможность спиртяшки глотнуть. Но Евсея Ильича можно спокойно оставлять охранником что у бутылки, что у канистры, что у цистерны с любым алкоголем. И в рот не возьмет!

Конечно, для здоровья оно полезней – не пить, а для души – совсем наоборот. Если б не эта забытая фляжка, неведомо, что сделалось бы сейчас с Говоровым.

– А я махну, – сказал он и махнул. Одним большим глотком.

Но до того был взвинчен, что даже водка не взяла. Однако наливаться сразу до краев на глазах у соседа было неловко, к тому же требовалось у Евсея Ильича кое-что спросить.

– Слушай, сосед, тут такой вопрос… – нерешительно начал Говоров. – Дочка моя… ну, наша… после контузии. Не говорит. Не знаешь, лечат такое?

Сосед вздохнул:

– Да, война, война… Обычно говорят, что контузия лечится, если человек попадает в подобную ситуацию. Ну, чтобы клин клином!

– Ну ты даешь! – озадаченно развел руками Говоров. – Это что ж ее – опять под бомбежку?!

– Упаси бог! – махнул на него вилкой Евсей Ильич. – Ну что ты говоришь? Это… ну, просто случай какой-то должен быть, потрясение. Случайность!

– Потрясение… – вздохнул Михаил Иванович, с горечью думая о том, что у его крошечной дочери было, конечно, очень мало потрясений за два года ее жизни.

Столько их было, что и врагу не пожелаешь!

– Ты картошку будешь? – спросил Евсей Ильич.

– Нет, спасибо, – качнул головой Говоров.

– Ну, спокойной ночи.

Сосед, подхватив сковородку, ушел к себе.

Евсей Ильич был человек деликатный и понимающий: видел, конечно, что Говоров не в себе. Разве вернувшийся после пятилетнего отсутствия фронтовик сбежит от жены на кухню среди ночи и вцепится в забытую фляжку с водкой, если у этого фронтовика и его жены все хорошо?.. Однако вряд ли Говоров захочет жаловаться на жизнь, потому Евсей Ильич и ретировался с кухни так поспешно.

Чтобы не мешать соседу утешиться единственным способом, который у него остался.

Сорокаградусным способом.

Лишь только за соседом закрылась дверь, Михаил Иванович выпил снова, зажмурился. Кровь стучала в висках так, что чудилось, будто бомбардировщик заходит на вираж. Легкий фашистский бомбардировщик… вроде того, что разбомбил поезд, в котором ехала Тася с этой маленькой девочкой, тихо лежащей сейчас там, в комнате.

А Тася? Где лежит она? Где зарыли то, что от нее осталось?

Говоров рванул пуговичку нагрудного кармана, достал сложенный листок.

Развернул его и прочел слова, которые давно знал наизусть. Он бы мог и так вспомнить, что здесь написано, но не хотел отказать себе в счастье видеть этот ровненький почерк. Смотрел на строки, написанные Тасей, и словно бы слышал ее голос: «Мишенька, любимый мой! Я молю бога, чтобы ты остался жив. Любовь к тебе – это лучшее, что случилось со мной!»

Говоров зажмурился.

– Эх, Таська, Таська! Лучше бы нас вместе этой бомбежкой накрыло!

Лучше бы их накрыло этой бомбежкой где-нибудь в медсанбате, или в блиндаже, или в лесу. Убило бы, и следа бы от них не оставило! Но они погибли бы вместе. Ну, не вернулся бы Говоров сюда, в Ветровск, в эту квартиру, в эту закопченную кухню, к этим кастрюлям, и к Маргаритиным кружевным салфеткам, и к Маргаритиным скандалам, которым конца-краю не видно…

Чтобы избежать этих скандалов, он вынужден сейчас чиркнуть спичкой и поджечь Тасино письмо.

Она погибла, он жив и должен жить ради своих детей, ради Котьки и Лили… А поскольку Маргарита ни в чем не виновата, а виноват только он, Говоров, ну и война тоже, поэтому он и жжет это письмо.

Тасина любовь буйно пылала в железной погнутой миске, а Говоров рассматривал ту самую фотографию, которую отдала ему заведующая детдомом.

Капитан Говоров – моложе себя нынешнего, подполковника, на три года, а веселее и счастливее настолько, что он сам не сразу узнал свое лицо. Рядом – девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой.

Он и она. Миша и Тася. Два человека, полюбившие друг друга на войне и разлученные этой войной навеки…

– Коса до поясá, – горестно выдохнул Михаил Иванович.

Он часто так говорил Тасе, перебирая вьющиеся светлые пряди:

– Ах моя же ты коса, ты коса до поясá…

Странно, что в ту пору, на фронте, Говоров даже не понимал, что так сильно полюбил Тасю. Там на шашни с медсестричками, санитарками, связистками, девушками из обслуги офицерских столовых и прочим женским персоналом смотрели очень просто. Мужчина не может выдерживать бесконечное воздержание, будь он хоть восемь раз политрук и член ВКП (б). Хотя Говоров очень старался держаться как подобает! Когда друзья-офицеры отправлялись «в рейд под юбку», как это у них называлось, он призывал на помощь воспоминания о Маргарите, о ее стыдливости и сдержанности. Ну, холодновата она была в супружеской постели, Говоров иногда даже стеснялся своего мужского пыла.

Хранил супружескую верность – это да. Всю войну хранил. Сорвался только раз – с Тасей. Она к нему липла как банный лист, вот уж точно! Глазищи свои ясные не сводила, так и норовила поближе к Говорову оказаться. Он думал – девчонка огни и воды прошла, хотя никто из его приятелей не мог похвастаться, что у Таси преуспел. Наоборот – ходили слухи, будто она недотрога. Ну, Говоров тогда еще посмеялся: везет ему на недотрог!