Неуемный волокита - Виктория Холт Страница 7

Великий вождь Конде убит. Даже он потерпел поражение. Пусть войска расформируют. Пусть солдаты залижут раны и, кто как сможет, вернутся домой. Их дело проиграно.

Такие настроения царили в Сен-Жан д'Анжли, когда Жанна приехала туда с юношами из Ла-Рошели. Она уловила апатию солдат, выстроенных для ее встречи, и в сердце ее закралось отчаяние. Конде горделиво восседал на коне, ни на миг не забывая, что он сын своего отца. Ее Генрих тоже хорошо держался в седле, и в лице его не было страха, но она замечала, как блестят его глаза при виде встречных девушек и женщин.

— Генрих, — неожиданно позвала она, и сын обратил к ней веселое лицо. — Тебе надо будет вдохновить солдат. Имей в виду, теперь ты их вождь.

— А не месье адмирал?

— Он, конечно, будет давать тебе советы. Но ты наследник наваррского трона.

— Хорошо, мама.

— И оставь свою фривольность, Генрих. Пойми, теперь ты вождь нашего дела. Ты должен обратиться к солдатам. Объясни, что ждешь от них верности. Генрих, сын мой, перестань быть мальчишкой. Дни забав позади. Обещаешь?

— Да, мама, — бойко ответил он. Чего не пообещаешь женщине?

Разговор пришлось прекратить. Солдаты разразились приветственными возгласами. Значит, воинский дух у них сохранился, подумала Жанна.

Она остановила коня перед этой оборванной армией и вдохновенно заговорила. Генрих не сводил с матери глаз, ее слова захватывали его, и впервые в жизни он почувствовал себя растроганным.

— Сыны Господа Бога и Франции, — воскликнула Жанна. — Конде больше нет. Принц, так часто подававший вам пример мужества и незапятнанной чести, готовый постоянно сражаться за веру, пожертвовал жизнью ради благороднейшего из дел. Он не получил от нас лаврового венка, но теперь его чело увенчано бессмертной славой. Последний вздох он испустил на поле битвы. Он погиб! Враги лишили его жизни. И надругались над хладными останками. Они положили труп на ослицу и, веселясь, возили повсюду. Вы оплакиваете Конде. Но разве память о нем требует только слез? Удовольствуетесь ли вы пустыми сожалениями? Ни за что! Давайте сплотимся. Соберемся с мужеством для защиты нашего бессмертного дела. Неужели вами овладело отчаяние? Если я, королева, надеюсь, вам ли бояться? Неужели если Конде мертв, то все потеряно? Неужели наше дело перестало быть святым и справедливым? У нас еще остались вожди. У нас есть Колиньи. Есть Ларошфуко, Лану, Роан, Андело, Монтгомери! И к этим доблестным воинам я прибавляю своего сына.

Она повернулась к Генриху. Тот, к своему удивлению, был глубоко взволнован этой сценой. Он проникся пламенной речью матери и гордился ею. У нее есть дело, в которое она верит и ради которого отдаст жизнь; в эту минуту он разделял ее чувства.

Генрих тронул коня и выехал на несколько шагов вперед. Солдаты не сводили с принца глаз — такой юный, однако уже почти мужчина, а Жанна продолжала:

— Пусть проявит свою доблесть. Он горит желанием отомстить за смерть Конде.

По рядам солдат прокатились приветственные крики. Генрих подумал: «Я становлюсь взрослым. Я хочу возглавить их. Мать права».

Жанна подняла руку.

— Я привела к вам еще одного воина. — Она повернулась к юноше, и он тоже выехал вперед. — Смотрите, друзья, это родной сын Конде.

Снова раздались приветственные возгласы.

— Он унаследовал отцовское имя и стремится не посрамить его славу. Поглядите на него. Поглядите на моего сына. Будьте уверены, друзья, у вас будут вожди на место павших. Даю торжественную клятву — вы хорошо знаете меня и не усомнитесь в моих словах. Клянусь до последнего вздоха защищать священное дело, сплотившее нас, дело истины и чести.

Ее последние слова утонули в восторженных приветствиях. В воздух полетели шапки. Павшая духом армия чудесным образом обратилась в стремящуюся к победе, верящую, что победа неизбежна.

Жанна повернулась к Генриху:

— Мой сын, они приняли тебя как вождя. Ты должен обратиться к ним.

На сей раз он не доставил ей разочарования.

— Солдаты, — воскликнул принц, и тут же наступила тишина. — Ваше дело — это и мое дело. Клянусь спасением души, клянусь жизнью и честью никогда не покидать вас.

Генрих покорил солдатские сердца, как и его мать. Он взглянул на нее и, увидев ее сияющие глаза, понял, что его грешки с такими, как Флеретта, — пустяк, допустимое развлечение в солдатской жизни. Мать простила его распутство; она радуется, что родила мужчину.

Настал черед Конде. Солдаты приняли его очень любовно. Возможно, потому, что он сын своего отца.

Жанна велела юношам обняться, показать воинам, что их связывает не только родство, но и общее дело.

Смеют ли они пребывать в отчаянии из-за потери одного Конде, если его место занял другой, а с ним рядом принц Беарнский?

Так армия была спасена от разложения, да и юношам открылось многое.

Они возвращались в Ла-Рошель, Жанна пребывала в задумчивости. Одно дело поднять дух солдат, другое — накормить их и экипировать для войны. Предстоят более тяжелый труд, более сложные проблемы. Ждать ли помощи от Англии? Какой заем она сможет получить под свои драгоценности?

Лицо юного Конде светилось вдохновением.

— Правда, эти солдаты были великолепны? — спросил он Генриха. — Так и рвутся в битву. Ты сомневаешься, что они добьются победы?

Настроение Генриха изменилось быстрее. Он поклялся отдать жизнь и честь делу гугенотов, но оно его мало заботило. В глубине души принц Беарнский сознавал, что гугенот он по воспитанию, но с таким же успехом он мог быть и католиком. Под влиянием минуты он пообещал никогда не оставлять их, но помнил, что уверял и Флеретту в вечной верности, а сам уже подыскивал другую женщину.

— Обратил ты внимание, Конде, — спросил он, — что повлияло на них?

— Любовь к делу, истине, чести.

— Нет, — возразил Генрих, — на них повлияли слова. А что такое слова?

— Не понимаю тебя, кузен.

— Ничего удивительного, — последовал ответ, — иногда я и сам себя не понимаю.

В течение следующих двух лет Генрих стал постигать себя. Он был хорошим воином, но больше тянулся к любовным приключениям, чем к войне. Не мог смотреть на жизнь так упрощенно, как его мать и люди вроде Колиньи. Они видели четкую границу между добром и злом, а ему это не удавалось. Первые дни пребывания в Ла-Рошели он спорил: «Но давайте взглянем на этот вопрос и с другой стороны». Пошли разговоры, что он ненадежный, колеблющийся. Внушить людям, что вопросы могут быть многогранными, было нелегко, и по врожденной лености натуры он отмалчивался. Зачастую поддакивал: «Да-да, конечно!» — и потом поступками опровергал свои слова.

Он был смелым. Этого никто не мог отрицать. В лицо смерти он смотрел с такой же готовностью, как любой из гугенотов; но делал это равнодушно, пожимая плечами. И никогда не строил из себя героя.