Дикие сердцем - Виктория Клейтон Страница 7

Через некоторое время после памятного разговора с дядей Сидом я начала находить бутылки, спрятанные в самых неожиданных местах: в комоде, за шторами в гостиной, в книжном шкафу. Очень много бутылок пряталось под маминой кроватью. Бутылки издавали ужасный зловонный запах, очень похожий на запах жидкости, которой папа заправлял зажигалку. Мама спала теперь подолгу. Ее движения стали замедленными и неловкими. Отец несколько раз скандалил с ней. Однажды дядя Сид приехал навестить нас и застал маму спящей в кухне на полу.

— О Сильвия, моя дорогая маленькая Сильвия… — грустно сказал он.

Я не могла сдержать слез. Дядя легко поднял маму на руки. Мама сделалась худой, почти невесомой. В ванной, когда она купалась, я увидела, что ребра у нее торчат, как у измученного тяжелой работой животного. Дядя пробормотал сквозь зубы:

— Господи, как мне отплатить ему за это? Есть ли наказание, достойное этого подонка?

Мама приоткрыла глаза и прошептала:

— Не сердись на него, Сид. Это я во всем виновата. Это я испортила ему жизнь. Брак по принуждению не делает людей счастливыми. О Сид, я так… — мама заметила меня, закрыла глаза и не сказала больше ни слова.

После этого случая мама стала проводить много времени, запершись в ванной. Ее постоянно тошнило. Лицо у нее стало бледным, его часто покрывали бисеринки пота. Отец кричал на маму. Он пытался заставить ее хоть что-нибудь съесть, но мама только улыбалась в ответ и подолгу смотрела на него своими зелеными, полными слез глазами. Отец пригласил доктора. Взрослые закрылись в гостиной и долго беседовали о чем-то — я прижалась ухом к замочной скважине, но слышала лишь приглушенные голоса. Большинство слов, которые удалось подслушать, были мне непонятны. Я запомнила только «напряжение», «печень», «абсолютный покой». Маму уложили в постель. К ней была приставлена сиделка. К губам сиделки словно приклеилась улыбка. Она улыбалась, когда шел дождь, когда у мамы была рвота, когда не было никакого повода улыбаться… Я думала, что сиделка улыбается даже во сне. Она называла меня бедной маленькой овечкой. Мне не хотелось быть овечкой, но я с ней не спорила.

Тем не менее покой и уход помогли. Маму перестало бесконечно тошнить. Ее глаза вновь засияли, а все бутылки исчезли из дома, как по мановению волшебной палочки. Мы снова стали подолгу разговаривать, как в старые добрые времена. Я рассказывала о школе, учителях, девчонках-подружках. Мама читала стихи, которые мы обе любили. Я часто рисовала ее портреты, не забывая изобразить на бумаге щеки розовее, а губы краснее, чем они были на самом деле. Однако мама отказывалась принимать пищу.

Иногда я приносила ей немного рассыпчатого риса или супа на говяжьем бульоне, который варила сиделка. Я изображала птицу, а мама — моего птенца. Я бранила ее за непослушание. Тогда она просила доесть за нее ужин, чтобы сиделка не выговаривала ей.

— Честное слово, дорогая, я съела полностью свой ленч, когда ты была в школе. Не заставляй меня, я боюсь растолстеть. Посмотри! — мама показывала на живот.

Мне хотелось верить, что она действительно поправилась. Мама просила никому ничего не говорить, я не могла ей отказать, ведь я так ее любила…

— О Фредди! — сказала она однажды. — Мне так хочется скорей поправиться и встать на ноги. Я так хочу прогуляться с тобой! Мы поедем к дяде Сиду. Ты будешь бегать по берегу, а я смогу закончить Еванджелину.

Еванджелиной звали куклу, которую мама мастерила для меня. Мама прекрасно шила. Еванджелина была сделана из бледно-розового бархата. У нее были вышитые голубыми нитками глаза, пунцовыми — крохотный рот и кнопка вместо носа. Светлые вьющиеся волосы куклы были сделаны из узеньких полосок шелка. Одета она была в голубое платье, поверх которого был накинут красный плащ. На одной ноге красовалась туфелька из коричневой кожи. Хотя кожа была очень тонкой, мама с трудом могла проткнуть ее иголкой. Ее руки исхудали и стали похожими на жердочки. Мама ждала, когда к ней снова вернутся силы, чтобы взяться за вторую туфлю.

Каждый вечер после школы я мчалась наверх, в мамину спальню, и читала ей что-нибудь. Еванджелина обычно находилась на подушке рядом с мамой. Поверх простыни лежали мягкие розовые ручки куклы рядом с белыми мамиными. Голубые глаза Еванджелины всегда были широко открыты, казалось, что она внимательно слушает. Мама часто засыпала под мое чтение. Я аккуратно клала книгу на пол, подходила к кровати, целовала по очереди маму и куклу и на цыпочках выходила из комнаты.

Однажды во время нашего традиционного вечернего чтения, бросив взгляд поверх книги, я заметила, что мама уснула. Ее рот был слегка раскрыт. Был хорошо виден нижний ряд зубов. Когда я подошла ближе, то заметила, что мамины глаза широко раскрыты, как и у куклы. Я наклонилась, поцеловала маму в щеку, потом еще раз поцеловала — в лоб. Меня радовало то, что мама хорошо отдохнет.

— Мама крепко спит, — сказала я сиделке, которая возилась в кухне, — хотя ее глаза широко раскрыты.

— Я должна посмотреть, что с ней.

Я не понимала, что случилось с сиделкой. С ее лица моментально исчезла улыбка.

Я помчалась наверх вслед за ней. Обычно сиделка взбиралась по лестнице медленно, останавливалась на каждой ступеньке и приговаривала:

— О Господи, эта лестница убьет меня!

Сейчас же сиделка взбежала наверх без остановок. Она отдышалась возле двери в мамину комнату, затем подошла к кровати.

— У мамы не будут болеть глаза, когда она проснется? — спросила я шепотом.

Сиделка опустила руку и провела ею по маминому лицу, закрывая ей глаза.

— Нет, моя девочка. У мамы больше никогда не будут болеть глаза. Твоя мама отправилась на встречу с Иисусом. Он исцелит все ее болезни, утешит и успокоит…

Я тогда не осознала до конца ужасающую правду, но жуткая волна поднялась в груди, заставив сердце сжаться. Я поняла, что больше никто не утешит меня…