Гавань разбитых ракушек - Ника Муратова Страница 7

Марина Владимировна Панова выкурила две пачки сигарет, выпила полпузырька корвалола и теперь сидела у окна на кухне, ощущая себя как в липком тумане. Перед ней на столе лежали яблоки, которые тоже, как ни странно, пахли корвалолом. Или она так много его выпила, что у нее уже начались галлюцинации? Галлюцинации не были для нее новостью. Они преследовали ее уже давно, больше тридцати лет. Хотя нет, меньше. Поначалу, когда она еще время от времени навещала Риту, отдавала на нее почти все деньги, что получала от родителей, видения и страхи меньше терзали ее. Она видела ее, она убеждалась, что за ней хорошо смотрят, что она ни в чем не нуждается, и могла уговорить себя спать спокойно.

Спать спокойно она, конечно, все равно не могла. Кто мог предположить, что мимолетный роман с чернокожим Аполлоном Кеббой приведет к такому печальному финалу? Кебба и правда обладал нечеловечески прекрасным телом — высокий, прекрасно сложенный, с мускулистыми атлетическими длинными ногами и гордо посаженной головой. Бледнолицые сокурсники явно проигрывали рядом с ним. Марину тянуло к нему непреодолимо. Она с завистью наблюдала, как ее подружки по общежитию водят к себе тайком своих «цветных» друзей, но сама долго не решалась. Родители, особенно ее мать, возлагали на Марину большие надежды, ужасно гордились ее поступлением в Университет имени Патриса Лумумбы, прочили ей блестящее будущее, как могли, финансово поддерживали ее.

Марина всегда была в первых рядах. Комитет комсомола, КВН, всякие студенческие кружки — все это было ее стихией. Мать не приезжала к ней во время учебы, но умудрялась постоянно влиять на ее решения. Так было всегда — несмотря на то что с бабушкой у Марины сложились куда более теплые и близкие отношения, мать тем не менее имела сильнейшее влияние на поступки Марины, заставляя дочь постоянно оглядываться на нее — что бы она сказала, как бы рассудила? Эмоционально Марина была очень зависима от матери, старалась соответствовать ее ожиданиям, с замиранием сердца ждала ее похвалы и одобрения. А об ошибках и не думала рассказывать ей — осуждение и презрение к неудачам ранило больнее всего. Марина не очень любила мать, любила она по-настоящему только бабушку, воспитывавшую ее в детстве, отца воспринимала нейтрально, по-хорошему нейтрально, а мать скорее боялась, чем любила. Отец Марины работал в КГБ, и это отразилось на отношениях в семье. Он любил дисциплину и требовал ее от домочадцев. Жене предписывалось безупречное поведение, так как погрешности могли отразиться на его карьере. Соответствие неким установленным стандартам преследовало Марину всю юность, и все же при этом именно мать, а не отец оказывала на нее наиболее сильное давление, и ориентировалась дочь именно на ее мнение. Позже отец оказался прекрасным дедом Ольге, став даже в каком-то смысле гордостью их семьи, полной тайн и загадок. И хотя никто на самом деле не знал, чем была заполнена его рабочая жизнь, но было принято считать его героем, и это не обсуждалось. Как и многие решения и принципы в их семье, не подлежащие обжалованию. А вот мать Марины… Она так и не стала особо близкой ни Марине, ни ее Ольге. Впрочем, учитывая отношения матери с Мариной в детстве, близость была, пожалуй, невозможна. Вероятно, это сыграло какую-то роль в ее истории с Ритой, Марина никогда не могла четко ответить на этот вопрос. Недополучив любовь в детстве, трудно было, повзрослев, на фоне общего стресса и давления отыскать в себе любовь и материнский инстинкт.

С Кеббой она все же переспала, причем он сам инициировал их связь и сделал все для того, чтобы заполучить симпатичную полногрудую девушку в свои объятия. Встречались они тайком, быстро поссорились, а потом Кеббу вдруг внезапно вызвали домой, и он, бросив институт, уехал. Исчез навсегда из поля зрения Марины. Открытие, что она беременна, стало для нее шоком. Мало того, открытие было сделано слишком поздно. Она всегда страдала задержками, особенно во время сессии, так что заподозрила неладное далеко не сразу.

Марина взяла себя в руки и никому, кроме самой близкой подруги Варьки, не рассказала. Перевязывала живот месяцев до семи, бегала на занятия. Что делать с ребенком, она не знала. Он для нее — источник проблем, страха и тревог. Она была уверена, до дрожи в коленях, что мать осудит ее и перестанет уважать. Особенно страшно было из-за того, что ребенок будет темнокожим. На ее глазах из комсомола отчислили одну бедовую голову — Равилову — с третьего курса за то, что нагуляла цветного ребенка. Обнаружив, что родители стыдятся чернокожего отпрыска дочери, Равилова бросила институт, чтобы растить ребенка. Что с ней было дальше, никто толком не знал, говорили, подрабатывала где-то, чтобы прокормить себя и ребенка, а потом ее семья все же приняла их.

Марина знала, что ее семья никогда не простит такого чудовищного поступка. Ей казалось, ее мать скорее откажется от Марины и будет стыдить ее потом всю жизнь. Никогда, никогда ни мать, ни отец не примут ребенка неизвестно от кого, вне брака, да еще и от чернокожего мужчины. И что тогда Марина будет делать? Бросать с позором институт? Разрушать все свои планы на жизнь? Обрекать себя на вечное одиночество и быть изгоем?

Сдав сессию, она с облегчением встретила летние каникулы. Можно было запереться в своей комнате, никому на глаза не показываться и родить до начала следующего учебного года.

Родила она даже раньше, не было и восьми месяцев. Видимо, постоянное перетягивание живота все же сделало свое дело и спровоцировало раннее отхождение вод. Увидев крохотную девочку с кожей цвета кофе с молоком, она даже обрадовалась — все-таки не такая уж черная, как она ожидала. Не знала она тогда, что потом девочка все равно станет черной, а поначалу они все светлые, так уж природа распорядилась. Но все равно было видно, что она черная. Акушерка даже чуть не выронила ее из рук, когда принимала. Испугалась от неожиданности, со странным выражением лица прикасалась к малышке, когда обтирала от крови и смазки.

Поленьев в огонь добавляла подруга Варька своими рассказами о сплетнях в общежитии. Живот все равно был заметен, и мало кого можно было провести байками о внезапной полноте.

— Что-то давно вашей подруги Марины не видно, — остановил Варю как-то профессор по экономике Долгоруков.

— Она приболела, гепатит, — не моргнув, выпалила Варька.

— Жаль будет, если этот гепатит, — с ударением на слово «гепатит» произнес профессор, — испортит жизнь такой умной девочке. Вы уж ей это передайте.

— Еще твоя мама звонила, — продолжала Варя, — спрашивала, когда ты из похода вернешься. Ты ей что, сказала, что в поход умотала?

— Ага. И что теперь делать — ума не приложу.

Девочка была экзотикой в маленьком роддоме. Она была другая. Все рассматривали ее с нескрываемым любопытством. Даже из других отделений заходили поглядеть. Потом заглядывали и к Марине в палату — распирало любопытство, что за девица нагуляла ребенка от негра. Тогда это слово было обычным, и никто не задумывался, что произносимое со сморщенным носом, с тыканием пальцем в ребенка слово «негр» — пощечина Марине. Она представляла себя с этим ребенком на улице. Отчетливо видела, как все будут тыкать в нее пальцами и осуждающе кидать оскорбительные фразы вслед. Как она будет вынуждена прятать лицо ребенка в пеленки, чтобы не привлекать ничье внимание. А потом? Куда потом? Никому и не оставишь. Мама ее хлопнется в обморок и выгонит из дому, как пить дать. Ни ребенку жизни не будет, ни ей, Маринке. Прямо хоть к отцу в Африку обратно отправляй!