Праздничный патруль (сборник) - Галия Мавлютова Страница 7

Алина зажмурилась. Почему всегда все в черном цвете? А вдруг кто-то из оперов таким способом пытается за ней приударить? Кузина похлопала глазами. Вряд ли… Вряд ли кто-то станет ухаживать за девушкой столь нелепейшим образом. Нужно что-то предпринять, но что? Совершенно точно, оставлять это дело нельзя. Ему надо дать ход. Если не зафиксировать факт, в следующий раз подбросят гранату. В уголовном розыске, как в уголовном розыске. Служба приравнивается к военным действиям.

* * *

Константин Петрович Батанов проводил совещание. Он был хмур и озабочен. Хмуро оглядывал одним глазом оперсостав, второй был устремлен на телефонный аппарат образца Первой мировой войны. С него поступали звонки от вышестоящего руководства. Сегодня аппарат молчал. Батанову поминутно становилось плохо от этого подозрительного молчания. Лучше бы все звонили и ругались, была бы какая-нибудь ясность.

– А где Степаныч?

– Придет к двенадцати. Он же у нас свободный художник, – засмеялся один из оперов.

– Не художник, а фрилансер. Степаныч живет по законам джунглей, – развеселился его сосед.

– Отставить! – рявкнул Батанов. – В гробу я видел этого Степаныча! И в белых тапочках. Это он спровоцировал нашу аналитичку и отправил ее к Игорю Иванычу с рапортом.

– Ооооо! – дружно заржали опера. – И что сделал Иваныч с нашей аналитичкой? Расчленил на анализы?

– Отставить! – сурово сдвинул брови Батанов. – Случилось страшное и непоправимое горе. Игорь Иваныч подписал рапорт Кузиной, но это еще не все, – Батанов выдержал многозначительную паузу: – Аналитичке подписали рапорт в наружной службе!

– Нифигасы! – хором выдохнули опера. – Не может быть!

– Может, – поник головой Батанов, – может. В наше странное время все может быть. Сволочь он, этот Степаныч! Меня уговорил, дескать, давай, подпиши ей рапорт, иначе от нее не избавишься. Мол, в управлении ее в приемную не пропустят, с порога прогонят, так как должностью не вышла по управлениям бегать, и до Иваныча она просто так не доберется. А за самовольство получит такую взбучку, что после этого сама уволится, а мы уж как-нибудь прикроемся. А Кузина взяла и всех уделала. И как ее пропустили? Ирина Александровна просмотрела, что ли…

Наступило тягостное молчание. Опера понурились.

– Ирина Александровна нюх потеряла. Меня и то не записала на прием к начальнику управления, а тут эту финтифлюшку к самому Иванычу пропустила. Во, времена настали! – прервал паузу Слава Дорошенко.

– Да уж, наша Ирина Александровна «к старости слаба глазами стала…», – поддакнул Дима Воронцов, прослывший в отделе самым начитанным сотрудником. Он к месту и не к месту любил сыпать цитатами из классиков, особенно чтил Крылова, видимо, что-то роднило бывалого опера со знаменитым баснописцем.

– «Наша», – передразнил Батанов, – когда это Ирина Александровна нашей стала? Она обезьяна с чужой ветки.

– С высокой, нам туда не добраться, – польстил начальнику Слава Дорошенко.

– Мужики, что делать будем? – изрек Батанов и обвел взглядом насупившихся оперативников.

– Ничего! Ничего делать не будем, – загалдели мужчины, – зачем делать? Новый год на носу. Встретим Новый год, а там видно будет…

В это время раздался звонок, по обыкновению, тревожный и напряженный. Батанов осторожно, двумя пальчиками снял трубку, подержал ее на весу и лишь после этого нежно прижал к уху.

– Да. Батанов. Слушаю.

Трубка гневно зарокотала. Барабанной дробью рассыпались в кабинете отголоски разъяренного баса. Оперативники молча опустили головы. Зрелище не для слабонервных. Бритые затылки с проплешинами, словно нераспустившиеся бутоны фантастических цветов-мутантов, создавали видимость причудливой композиции. Батанов, с прижатой к уху трубкой, вытянувшись в кресле, молча рассматривал странные цветы, внезапно расцветшие на утреннем совещании. Начальство любит устраивать разносы в такое время. Бас из трубки внезапно смолк. Послышался треск, хрипы, всхлипы растревоженной связи, и вдруг наступила оглушительная тишина. Опущенные бритые затылки оперсостава, вытянувшийся почти до потолка Батанов с эбонитовой трубкой вместо дирижерской палочки – именно такую картину увидела Кузина, влетевшая в кабинет с пластмассовой какашкой в руке.

– Вот!

Дрожащей рукой Алина положила игрушку на край стола. Батанов передернулся и бросил трубку на аппарат. Рычаги угрожающе клацнули.

– Что это?

– Вот! Это дерьмо.

– Что-о-о?

Опущенные затылки начали медленно подниматься. Послышались приглушенные смешки и хихиканье.

– Отставить!

Бритые затылки послушно опустились. Кузина похлопала глазами. Батанов никак не мог выйти из ступора.

– Что э-э-т-т-т-о-о-о-о?

– Дерьмо. Под дверь подбросили. Утром.

Кузина хотела добиться справедливости. Если война – то война честная, по правилам.

– И что? – ярился Батанов. – Какое ты имеешь право врываться на служебное совещание с этим?

Константин Петрович кивком указал на игрушку. Этим он хотел подчеркнуть профессиональную несостоятельность Кузиной и ее ничтожество.

– Во-первых, Константин Петрович, по должности я тоже обязана присутствовать на совещании. Во-вторых, если бы вам подбросили вот это, вы бы тоже рассердились. Вы бы, я не знаю, что сделали!

– Линок, это потерпевшие балуются, – не выдержал Дима Воронцов. – Устали ждать, когда ты вернешь им машины. Вот и решили взбодрить тебя.

– Я не Линок, я – Алина Юрьевна! А на угонах я всего лишь второй день.

– Отставить! – взревел Батанов.

Снова потянулась тягостная и томительная пауза. Алина стояла у стола, горделиво оглядывая оперсостав. Это была минута торжества. Полной и безоговорочной справедливости. Все было по-честному.

Батанов пересилил себя. Для овладения собственной волей ему понадобилась ровно одна минута. Константин Петрович опустил плечи и принял свой обычный вид.

– Присаживайся, Кузина, вливайся, так сказать!

Справедливость победила. Можно было крикнуть «ура», сплясать гопака, заорать от восторга, запеть, в конце концов, но сесть было некуда. Все места за столом заняты. Никто из сотрудников не предложил ей стул. Они даже не привстали для приличия. Алина вспыхнула, но быстро погасла, словно под дождь попала, и, осмотревшись, присела на низкий диванчик в углу. Обычно там полулежал нынче запропастившийся куда-то Степаныч. В его кресло она не решилась сесть. Если нагрянет, шума не оберешься. Она до сих пор не понимала роли этого человека в отделе. Ведет себя, как хозяин, всеми распоряжается, понукает, имеет в личном распоряжении диван и кресло, а когда возлежит на них, рассуждает исключительно о смысле жизни. Вроде бы никчемный человек, но все его ждут, спрашивают, когда придет, и восторженно радуются, когда он появляется.