Прекрасная шантажистка - Полина Федорова Страница 7

Манасеина достала откуда-то из подрукавных оборок платья огромный платок и приложила к глазам.

— Все погибло: дом, мебеля, сундуки с платьем, шарабан петербургской работы, фарфор китайско-ой, — уже завыла она в голос. — Ничегошеньки не оста-а-лось...

— Ну, будет, будет Варвара Апрониановна, — сочувственно молвила княгиня, посматривая с некоторым недоумением на понуро стоящую барышню в одеянии, которое на Москве перестали носить еще в прошлом веке, и в остроглазую отроковицу. — Небось не к чужим пожаловала. Проходи в дом, устраивайся. Палаты твои тебе известны, с весны нетронуты стоят — занимай. Через четверть часа к чаю прошу. А ты, — обратилась она к сыну, — пошто гостей у порога держишь?

— Знакомьтесь, maman. Наша родня Полина и Елизавета Сеславины.

— Знаю Сеславиных, добрый род, — ответила княгиня кивком головы на книксен сестер. — Правда, сказывают, был один из них уж больно до вина да картишек охоч, имение свое спустил, потом за супружнино принялся. А как и его профукал — помер. Львом его звали...

— Maman, — не дал договорить княгине Сергей. — Это Полина и Елизавета Львовны. Племянницы кузины вашего мужа и моего отца.

— Вот, дура старая, совсем из ума выжила! — конфузливо всплеснула руками Марья Тимофеевна. — Вы уж, милые, простите меня, бога ради, что родителя вашего словом недобрым помянула. Не со зла, ей-богу.

Княгиня выглядела столь виноватой, что Полине стало неловко.

— Вам нет нужды себя корить, — глянула она на Всеволожскую ясным взором. — Ведь все, что вы сказали — правда.

— Да грех о покойнике худое сказывать, — ответила княгиня все еще конфузясь. — Еще при его детях-то...

Сестрам были выделены лучшие гостевые покои в доме. Располагались они в бельэтаже, и пока весьма степенный камер-лакей вел их по особняку, они не переставали удивляться богатому убранству дома.

То, что увидели сестры у Всеволожских, дышало роскошью и изысканностью вкуса. Комнаты особняка имели штофные шпалеры, причем разного рисунка и цвета, золотые багеты, паркет карельской березы, обюссонские ручной работы ковры, мебеля красного, черного и орехового дерева. Огромная бальная зала поражала благолепием блестящего, как зеркало, паркета, а вместо колонн своды поддерживали кариатиды в римских тогах, холодно взиравшие сверху на Полину и Лизу круглыми мраморными глазами.

— Дворец! Настоящий дворец! — восторженно воскликнула Лизанька, нисколечко не стесняясь важного лакея. — И мы будем жить здесь?!

— Какое-то время, — ответила Поля.

— А потом?

— А потом будут пирожные с горчицей, — улыбнулась Поля.

Чай пили в столовой, по-московски, с сушками, вареньем и домашней наливкой, которую с превеликим удовольствием принялась употреблять Варвара Апрониановна. После пятой ее стопочки княгиня не удержалась:

— Ты что это, мать моя, никак, к вину пристрастилась?

— Уж больно хороша вишневочка ваша, — отвечала Манасеина. — Да и с дороги не грех.

— С дороги не грех, — согласилась княгиня.

Марья Тимофеевна улыбнулась и перевела взор на Полю.

— А вы, Полина Львовна, как вы дальше... себя видите?

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить, татар, — не дал Полине и рта раскрыть Сергей.

— Хорошо, сын мой. Жду тебя после в библиотеке...

Разговор был недолгим. Говорил по большей части Сергей, а княгиня если и успевала вставить в его речь словечко-другое, то преимущественно нечто вроде: «Ах, как ты прав», «Я и сама хотела это предложить» и «Весьма, весьма достойно».

Когда Сергей закончил и, попрощавшись, вышел из библиотеки, княгиня Марья Тимофеевна осталась сидеть в креслах. Глаза ее с умилением смотрели вослед сыну, а губы шептали:

— Боже, какая у Сержа добрая и благородная душа. Какой милый вырос мальчик! Слава, слава тебе Господи...

6

— Ну сколь раз тебе говорить, Карпыч, что всю корреспонденцию дяди вначале я должен просмотреть. А вдруг она содержит неблагостные вести? — Молодой племянник графа Лопухина с укоризной глянул на старого камердинера. — Ведь граф плох; прочтет он что-либо худое и более занеможет. Ты что, не понимаешь сего?

— А вдруг в корреспонденции содержатся сведения, едино для их сиятельства предназначенные? — попытался сопротивляться Егор Карпыч.

— Ну, что касается государственных тайн, то к оным Валериан Тимофеевич уже давно не имеет никакого касательства, — совершенно не обиделся на слова старого слуги молодой человек. — А что до сердечных дел дядюшки, — улыбнулся он, — так они все мне и так известны. Да ты не беспокойся, Карпыч, я в личные послания вчитываться не буду. Ну кому еще, как не нам с тобой, оберегать его?

Уговаривать он умел. Потому Егор Карпыч, поколебавшись, отдал серебряный поднос с корреспонденцией племяннику графа и, поклонившись, вышел из смежной со спальней залы.

Молодой человек, проводив камердинера насмешливым взглядом, тотчас перебрал все бумаги, лежавшие на подносе, выбрал небольшой конверт, подержал его сургучной печатью над канделябром, ловко затем поддел ее ногтем, раскрыл конверт и достал сложенную пополам осьмушку листа. Быстро пробежав глазами текст записки, какое-то время сидел в раздумье, потом снова перечел.

«Ваше сиятельство,— гласила записка, — довожу до Вашего сведения, что ту, коя приходится Вам внучкой, зовут Полина. Ей девятнадцать лет. Сентября 9-го числа выехали в Москву вместе с князем Сергеем Михайловичем Всеволожским, родственником им по тетке их Филиппузиной. Это все, что удалось выяснить на сей час. При поступлении новых сведений Вы будете немедля оповещены.

Вашего сиятельства покорнейший слуга

Осип Штальбаум».

Он снова подержал сургуч над свечой, аккуратно запечатал конверт и вложил его в середину бумаг на подносе. Затем вызвал камердинера:

— Все в порядке, Карпыч, ничего существенного. Так, пожелания скорейшего выздоровления да светские сплетни, — и передал поднос в руки камердинера: — Можешь нести.

— Слушаюсь.

«Все это не шутки, однако, — впал в раздумья молодой человек, когда ливрея Карпыча исчезла за дверью, — не просто блажь больного старика, выжившего из ума. Все это намного серьезней». И ему, ежели он не предпримет никаких мер, так и прозябать до скончания века захудалым помещиком в своей родовой Чемышовке уезду Старицкого губернии Тверской, володея двадцатью осьмью душами бородатых мужичков да землицею в полсотни лошадиных скоков. Ожениться на перезрелой девице, каждый день выслушивать ее глупости, выбивать из мужиков подати да играть в подкидного дурака с тестем и тещей. И ради этого он совсем еще недавно проливал кровь? Нет, все это не для него».

Мысли в голове путались, цеплялись одна за другую, не давая сосредоточиться. Наконец одну из них удалось зацепить: «Посмотреть на эту счастливицу». Потом поймалась еще одна: «Надо ехать в Москву». А затем сама собой, как продолжение мысли второй, пришла третья: «... и скомпрометировать ее». Все верно: дядюшка, узнав от этого своего Штальбаума о приключившемся с девицей конфузе, просто впишет в свое завещание не ее имя, а другое. И скорее всего его. Племянник графа провел ладонью по лицу, словно смахнув остатки сомнений. План был готов. Оставалось действовать.