Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон Страница 7

В Невере Поль объяснил ей, что вовсе не думал о ребенке, о том, чтобы иметь сына, который смог бы унаследовать землю, то есть семейное достояние, до сих пор переходившее из поколения в поколение, пока не досталось им с Николь; Николь, добавил он, это его сестра. Ферму приобрел еще их прапрадед, так что она очень старая, и, наверное, он последний, кто на ней работает. Время такое; мелкие фермы сливаются, объединяют свои земли, несколько хозяйств превращаются в одно, а настоящей семье, семье с детьми, такое хозяйство содержать трудно. Так что это не для него. Он смотрел на Анетту, ненадолго умолкал и подносил к губам чашку горячего какао, которое они заказали в вокзальном буфете; города ни он, ни она не знали и не рискнули выйти под ледяной дождь со снегом. Нет, повторил он, это не для него. Но он не жаловался. Он вообще терпеть не мог, когда крестьяне начинали жаловаться, или вываливали кучи навоза перед префектурой, или устраивали демонстрации; ему было за них стыдно. Он работал — как все, ну, может, немножко больше, чем все, потому что, когда она приедет, если, конечно, захочет приехать, — тут он заговорил быстрее, как будто слова давались ему с трудом и он торопился вытолкнуть их из горла, — когда она приедет, то сама увидит: у скотины отпусков не бывает; он издал смешок, и она тоже засмеялась; так вот, за скотиной надо ухаживать каждый день, и за коровами, и за телками, и вообще, на ферме работы невпроворот, но, конечно, человеку далекому от крестьянской жизни этого не понять.

Он то сжимал, то разжимал руки; рядом стояла пустая чашка, и Анетта не отрываясь смотрела на эти руки, и на чашку, и на толстую зимнюю куртку с зеленым шарфом, которые он пристроил на край стола; она слушала, что он говорит, — ей было легко его слушать. Ну так вот, он работал, и они ни в чем не нуждались, ну, в пределах разумного, конечно, во всяком случае, дела шли нормально, крупных долгов не было. Крестьяне часто сами себя загоняют в ловушку; берут кредиты, покупают новую технику, самую современную, самую передовую, строят сдуру огромные дома, не дома, а дворцы, а потом удивляются, что через десять лет все начинает разваливаться, только успевай чинить то тут, то там. Ладно бы хоть из дерева строили — деревянные постройки прочнее, и для скотины дерево лучше, но все равно, надо же головой думать, а то понаслушаются всяких деятелей из банков или из сельскохозяйственной палаты, которым только волю дай, они тебе так зубы заговорят, мало не покажется, понарисуют всяких графиков, с процентами и с чем хочешь. А потом вдруг продажи упадут, так бывает, то с молоком, то с телятиной, а то и с тем и с другим сразу, и что тогда делать? Кредит-то за тебя никто выплачивать не будет. Теперь его речь лилась свободно; он заговорил о положении на рынке, о ценах; все ведь решается не здесь, объяснял он, а где-то там, в Брюсселе, а может, еще где повыше, и никто не интересуется мнением производителей; считается, что они должны подчиняться правилам, приспосабливаться, менять методы работы, систему хозяйствования… Может, им и профессию сменить? Наверное, они там, наверху, к этому и стремятся, чтобы такие, как он, крестьяне вообще исчезли, а земля одичала.

Анетта слушала его, вникая в каждое слово; он чувствовал — по тому, как она на него глядела, по ее сосредоточенному виду, — что она действительно слушает, а не притворяется, думая о своем: о том, что скоро опять на поезд, ехать почти всю ночь, и билеты дорогие, даже со скидкой, а потом в Париже делать пересадку, тащиться на метро на другой вокзал… Поль замолчал. Что это он, в самом деле, все о работе да о работе? Хотя, если честно, ведь это и была вся его жизнь, ну почти вся, эта самая работа, которую он не выбирал, которая свалилась на него, когда его привезли во Фридьер. Лично ему всегда нравилось возиться с машинами. Но кто его спрашивал? Родители все решили за него, а дядьки ничему его не учили. Он просто наблюдал за тем, как работали они, и учился сам, как говорится, по ходу дела. Но это оказалась хорошая работа. Он не выдержал бы, если бы пришлось жить в городе, ходить на завод, или торговать, или сидеть в конторе. Каждый день ездить туда-сюда и выполнять чужие приказы. Вот что самое главное — он не хотел над собой начальников. Те крестьяне, что так любят жаловаться, почему-то все время забывают о том, что над ними нет начальников. Взять хотя бы его дядек — разве они могут ему приказывать? Ну да, с ними бывало нелегко, раньше, когда ему было лет двадцать пять или тридцать; они же упрямые, каждый по-своему, и держатся за свои привычки; вот и тогда они ничего не желали менять, не понимали, что он хочет как лучше, и сопротивлялись изо всех сил. Хлопали дверями. Не разговаривали с ним. За едой утыкались в телевизор. Николь хоть и сестра, а тоже играла в молчанку и только злобно на него косилась. Хуже всего было по утрам, когда ни свет ни заря надо было вставать и в темноте идти в коровник, доить коров; дядьки тоже приходили, но с ним даже не здоровались, делали вид, что его не замечают, смотрели сквозь него, как будто он прозрачный. А ведь они втроем — трое сильных мужчин, и это не считая Николь, которая занималась телятами, — вполне могли между собой договориться и устроить что-то вроде дежурств, тогда не пришлось бы всем вставать в такую рань, особенно зимой. Но в конце концов все как-то рассосалось само собой; наверное, это нормально, когда молодые и старые ссорятся: конфликт отцов и детей. Но те времена прошли, теперь все более или менее наладилось, они поняли, что он был прав. Им обоим уже за восемьдесят, но они еще работают, хоть и не так, как раньше; на них овцы, домашняя птица, кролики и огород — им хватает. И забот с ними никаких, не то что некоторые старики, всякие ведь есть, иной раз такое учудят…

Опять его понесло, он и сам не замечал, что говорит не закрывая рта — слова выскакивали словно сами собой. Он смутился и встал из-за стола. Дождь кончился, и он предложил пойти пройтись, посмотреть город, взглянуть на Луару, на берегу которой тот стоит. Она согласилась. Он заплатил за какао, и они вышли. Позже, на обратном пути, между Клермоном и Конда, когда на дорожных указателях начали попадаться знакомые названия — Шампекс, Бесс, Эглизнёв, — он снова и снова прокручивал в голове их встречу. Эта женщина приехала ради него, преодолела огромное расстояние — даже по карте видно, насколько огромное. После первого же их разговора, еще по телефону, после первых неловких, с трудом подбираемых слов он достал из буфета старую мишленовскую карту и нашел на ней Байоль. Самый север, верхняя граница, дальше и быть не может; в переплетении линий, подпирающих Бельгию, ему чудилось что-то безысходное. И эта женщина жила там со своим десятилетним сыном; у женщины, отозвавшейся на его объявление, оказался хороший голос — спокойный, ясный и мягкий. Поль решился. Он не отступится от задуманного. Не желает он кончить тем, чем кончают слишком многие из его знакомых, коротая одинокие вечера под лампой или пялясь в телевизор. Он не даст заживо похоронить себя во Фридьере, в удобном дядькином доме, в компании с Николь, которая была всего лишь сестра.

Он не знал, да и не стремился узнать, есть ли в жизни Николь — или был в прошлом, или будет в будущем — мужчина. Да, он слышал всякие разговоры, ловил сальные смешки в кафе и других местах; видел, что Николь чего-то ждала, замечал ее заплаканные глаза или, наоборот, лихорадочное возбуждение — тогда она не ходила, а словно летала на крыльях. Но Николь оставалась его сестрой, такой же брошенной, как и он сам. Брошенные дети… Сколько раз в юности он повторял себе эти два слова, трясясь от бессильной ярости. Он и сам не понимал, откуда они взялись. Он ни на кого не держал зла, никого ни в чем не упрекал, но, когда ему исполнилось сорок, словно пробудился от спячки, решительный и хладнокровный. И сказал себе, что у него во Фридьере будет женщина; она станет жить с ним, делить его дни и ночи, долго, до самого конца. И никто ему в этом не помешает. Нет на свете такой силы, которая помешала бы ему, Полю, добиться своего. Анетта… Женщина из Байоля, с севера. Как она слушала его! Она была создана для него. Он это почувствовал, когда они молча стояли на берегу серой Луары, холодным ноябрьским днем, в медленно спускающихся колючих сумерках. От нее, от ее красной шерстяной куртки, теплым пятном выделявшейся на фоне наступавшей тьмы, исходил особый запах — он узнал его, когда тремя часами раньше встречал ее на платформе номер два; это был ненавязчивый, чуть сладковатый запах, почему-то сразу показавшийся ему родным, своим и привычным.