Светка - астральное тело - Галина Шергова Страница 69

Она не плакала. Горе было слишком острым, чтобы утолиться слезами. Но сердце Марго раскололось и застыло на много лет. Оно не могло любить, оно могло только ждать. Ждать любви истинной, глубокой и безобманной.

И вот возле бювета минеральных вод маленького прибалтийского городка она увидела Швачкина. Швачкин тянул воду из кобальтового сосуда с тонким, как шейка гусиного птенца, носиком. Все прочие пили из обыкновенных кружек, а некоторые даже приспособили баночки из-под горчицы.

Не отрываясь от клювика, Федор Иванович поднял глаза и обнаружил взор Марго, восхищенный и ожидающий.

– «Еще когда бы кровь Христова, – Федор Иванович отвел от лица кружку и поплескал в ней остатками воды, – была хоть, например, лафит… Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова. А то – подумай, как смешно!..»

– «С водой молдавское вино», – продолжила Марго. Какой добрый гений подсказал ей пушкинскую строчку! Ведь в археологическом слоеном пироге Маргошиных познаний сплющенный культурный слой школьной премудрости давно не вскрывался. Но – она вспомнила. И завершила начатую Швачкиным цитату. В этом был перст судьбы!

– Более того, – улыбнулся Швачкин, – вода, даже без молдавского вина. Гадость, надо признать, преизряднейшая.

Городок окунули в сахарный раствор. Его извлекли белым и пушистым, как юная гагара, для того, чтобы они с Федором Ивановичем могли идти по этому неправдоподобному миру.

Безлистый, одетый в иней лес на другом берегу реки стоял, как паровоз под парами, каждую минуту он готов был двинуться в путь. Темные, плотные елки застывший туман расшил серыми вологодскими кружевами. В речных промоинах плавали утки, ударяясь телами о ледяную кромку, точно отвоевывая реку у льда, а посредине черного водного пространства плавали льдины – пристанище птиц, сейчас оставленное ими. Льдину испещрили следы лапок, будто старинные письмена клинописью запечатлели историю сражения уток со льдом. А может быть, историю чьей-то любви, которая занималась на берегу реки, как ныне занималась любовь Марго и Федора Ивановича.

Они шли сквозь оправленный в иней городок под небесами июльской синевы. Мимо беззвучно катили зимние велосипедисты – только тут видела Марго, как по снежным плотным дорожкам ездят люди на велосипедах.

Они шли и говорили не замолкая. И городок обступал их множеством своих радостных, праздничных подробностей.

Домики, почти касаясь земли скатами крыш, выходили навстречу, точно племя пестроперых петухов, растопыривших крылья. С крыши одного из домиков тянулось два желоба, обращенных к старой яблоне, цинковые руки желобов хотели поднять дерево к небу в знак приветствия.

Алую кирпичную глыбу костела по граням прочертили белые сверкающие линии инея – иллюминация, зажженная услугами зимы в честь их – Марго и Швачкина.

На мосту, возле чугунного изваяния Русалочки, их запечатлел местный фотограф. На хвосте Русалочки сидела ленивая белка с раздутым пузом: фотограф держал ее для жанровых съемок – отдыхающие за кормлением белки. Желающих хватало, белка ела от света до света, воистину не щадя живота своего…

Они шли и говорили не замолкая. Впрочем, говорил в основном Федор Иванович, разнообразно, как бы даже многоголосо. Марго же вплетала в его речь восторженные всплески междометий, как удары литавр в полифонию оркестра. Федор Иванович говорил вдохновенно. Данному обстоятельству были свои объяснения.

Швачкин уже заканчивал пребывание в санатории – Парфеноне. Эффективно ли было лечение – сказать трудно, но двадцать дней в обществе других отдыхающих в санатории оказались раздражающими, если не мучительными. Дело в том, что Федор Иванович мог существовать, лишь ощущая себя центром людского подобострастного внимания. Контингент же отдыхающих в санатории был таков, что внимание это тяготело к людям в зависимости от занимаемого ими в партикулярной жизни положения. Так что три замминистра, а не рядовой профессор Швачкин притягивали к себе сердца и уши. Переносить это Швачкину было особенно тяжко, ибо эта мерзкая несправедливость вызывала бунтующую ненависть: замминистры и тягаться с ним не могли в занимательности рассказов, интеллекте, эрудиции. А вот – на тебе! – могли не могли, а стоило кому-то из них произнести никчемнейшую фразу, слушатели Швачкина тут же поворачивали туда головы, как переключенные рычагом.

Марго оказалась идеальнейшим слушателем истосковавшегося швачкинского красноречия. Ее восхищала каждая фраза, каждая интонация. И Федор Иванович воскрес.

Накануне своего отъезда в Москву Федор Иванович пригласил Марго в ресторан. Зодческая стилистика ресторана была адекватна бюветной: та же деревянная резьба, одноэтажность. Видимо, таков был почерк создателя этих двух заведений, одно из которых насаждало лечебный аскетизм, другое звало к антидиетическому совращению плоти. В конструкции интерьера схожесть объектов опять-таки утверждалась. Круглый зал ресторана был обнесен галерейкой, на которой размещались столики. Но могли размещаться и краны источника. Центр был свободен. Можно было танцевать. А можно было и фланировать с кружками минерального питья.

Они пришли, едва ресторан открылся, – Федор Иванович хотел успеть выспаться перед утренним поездом. Пришли рано, и зал был пуст. Он был подарен только им.

– Так! – Федор Иванович вперился в строй блюд, обозначенных в меню. – Начнем с грузинского блюда «стендали»? Как вы?

– О, разумеется! – поспешила Марго, с ужасом обнаруживая в себе ресторанное невежество: она и слыхом не слыхала о таком блюде. Сациви – знала, ткемали – знала. Но – стендали? Однако звучание слова было убедительно грузинским, и она добавила: – Обожаю восточную кухню.

Федор Иванович расхохотался:

– Восточного в этом блюде не много, напротив, как говаривал Редьярд Киплинг: «Запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись». Впрочем, изобретательность гурманов из Кутаиси свела эти части света. «Стендали» они зовут красную и черную икру. «Красное и черное». Стендаль. Ловко?

Эрудиция Федора Ивановича пропитывала острым соком пресную будничность любой темы, и Марго тоже захотелось быть на высоте:

– А у нас один артист говорит, что он запоминает название романа Стендаля по калошам.

– Как по калошам? – изумился Швачкин.

– Но ведь так в калошах: сверху – черное, внутри – красное, – Марго не претендовала в этом сообщении на остроумие, однако Федор Иванович развеселился окончательно.

– Браво! Браво! Да вы – тончайший балагур! Эта сентенция достойна запоминания.

– Мне кажется, вы помните все. Я никогда не встречала человека с такой памятью!

– Помилуйте, – великодушно отклонил комплимент, – бывали в истории примеры и более поразительные. Вот Россини, скажем. Его однажды пригласили в гости к барону, где Альфред де Мюссе читал свои новые стихи. Россини, запомнив их с первого прослушивания, спросил: «А кто, простите, автор?» «Я», – гордо смутился Мюссе. «Да полноте, – говорит Россини, – я их с детства помню». И прочел все стихотворение. Слово в слово.