Дом на берегу - Дафна дю Морье Страница 69

Шел снег. Мягкие хлопья падали мне на голову, на руки, и окружавший меня мир внезапно сделался белым: ни сочной зеленой летней травы, ни выстроившихся в ряд деревьев… А снег все шел и шел, скрывая очертания холмов. Нигде поблизости не было фермерских построек — ничего, кроме черной реки, шириной в том месте, где я стоял, футов двадцать, да снежных сугробов, выросших по обоим берегам лишь для того, чтобы, просев под тяжестью собственного веса, сползти в реку и оставить после себя мокрую черную землю. Стоял страшный холод — не тот стремительный, бодрящий холодок, который ощущается в горах, а промозглый сырой холод низины, куда не проникает ни зимнее солнце, ни свежий ветер. Но тягостнее всего была тишина: река катила передо мной свои воды без единого звука, а низкорослые ивы и ветвистая ольха выстроились вдоль берегов, как немые с протянутыми руками, — бесформенные, неузнаваемые из-за снега на сучьях. И все время, не переставая, с затянутого белой пеленой неба, сливавшегося с белой припорошенной землей, падали снежные хлопья.

Принимая препарат, я до сих пор всегда сохранял ясность мысли, сейчас же мое сознание было притуплено, замутнено; я думал, что окажусь в обстановке, напоминающей тот осенний день, события и образы которого были еще свежи во мне с предыдущего раза, — тот день, когда утопили Бодругана и Роджер нес его на руках, мокрого, бездыханного, навстречу Изольде. Сейчас я был один, без проводника; и лишь поток, бесшумно струящийся у моих ног, указывал на то, что я нахожусь в долине.

Я пошел по берегу, вверх по течению, наугад, как слепой, инстинктивно догадываясь, что если река остается у меня по левую руку, то я двигаюсь на север, и что рано или поздно полоска воды начнет сужаться, берега сблизятся, и я найду мост или брод, чтобы перебраться на другую сторону. Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным и потерянным. До сих пор я определял время в этом другом мире по высоте солнца или по звездам у себя над головой — как тогда, когда ночью пересекал долину Лампетоу; но в этом безмолвии, под тихо падающими на землю хлопьями снега, не было никакой возможности понять, утро сейчас или день. Я заблудился, причем заблудился не в настоящем, с его привычными ориентирами и всегда придающим уверенности присутствием автомобиля, а в прошлом.

Первым звуком, нарушившим тишину, был всплеск — чуть впереди меня; ускорив шаг, я увидел, как с противоположного берега в воду плюхнулась выдра и поплыла против течения. То же самое проделала и гнавшаяся за ней собака, затем другая, и мгновение спустя уже с полдюжины их барахталось в воде, повизгивая и лая, преследуя выдру. Раздался чей-то возглас, за ним тут же последовал другой; сквозь снежную завесу к реке, громко крича, смеясь, подбадривая собак, бежали мужчины, и я сообразил, что они появились из-за лесочка, расположенного немного дальше, над излучиной. Двое на полном ходу ринулись с крутого пригорка прямо в реку и принялись колотить по воде палками, а третий, выхватив длинный кнут, щелкнул им в воздухе над ухом одного из псов, трусливо жавшегося на берегу, и тот пулей бросился вслед за своими собратьями.

Я подошел ближе, чтобы получше их разглядеть, и тут обнаружил, что примерно в сотне ярдов от меня река сужается; зато слева, у лесочка, берег отступал, и река широко разливалась, образуя подобие миниатюрного озера, затянутого тонким слоем льда.

Наконец совместными усилиями охотников и своры гончих выдру удалось загнать в протоку, впадавшую в озерцо; и тут все они набросились на зверька — собаки, заливаясь лаем, люди, орудуя палками. Но вдруг псы заметались — тонкий лед под ними затрещал; и в тот же миг его поверхность сделалась алой, кровь окропила белую корку над черной водой; лязгнули челюсти, и выдру, пытавшуюся найти спасение в полынье, выволокли на крепкий лед и разорвали на куски.

Озерцо, похоже, было неглубокое, поскольку люди, окликая и натравливая собак, не колеблясь ступили на лед, ничуть не беспокоясь о том, что его вдруг от берега до берега рассекла трещина. Впереди всех шел мужчина с длинным кнутом; он выделялся среди остальных своим ростом и одеянием; на нем был подбитый мехом плащ с застежками до горла, а на голове конусообразная бобровая шапка.

— Скорей гоните собак на тот берег! — крикнул он. — Лучше лишиться всех вас, чем хоть одной из них!

Он вдруг быстро нагнулся, сунул руку в гущу повизгивающих гончих и выхватил жалкие ошметки, оставшиеся от выдры, которые тут же швырнул на заснеженный берег озерца. Лишившись своей добычи, псы, скользя и отпихивая друг друга, устремились по льду туда, где она упала, в то время как люди, не столь проворные и к тому же из-за одежды стесненные в движениях, спотыкаясь и чуть не падая, с трудом ковыляли по трескавшемуся льду, и каждый шаг сопровождался криками и проклятьями; куртки и капюшоны у них побелели от хлопьев снега.

Картина была отталкивающая и жуткая, поскольку мужчина в высокой шапке, убедившись, что гончие его целы и невредимы, наконец удостоил вниманием своих неудачливых спутников и — расхохотался. Хотя он и сам промок до пояса, все же на ногах у него были крепкие сапоги, тогда как некоторые из его слуг — а я решил, что это слуги — потеряли свою обувь, когда лед треснул у них под ногами, и теперь безуспешно пытались нашарить ее в ледяной воде. Их хозяин, не переставая смеяться, первым выбрался на берег и на какую-то долю секунды снял с головы шапку, чтобы стряхнуть снег, — и тут же нахлобучил ее вновь. Притом, что нас разделяло около двадцати футов, я успел разглядеть красное, обветренное лицо с вытянутым подбородком и узнал его. Это был Оливер Карминоу.

Он пристально смотрел в мою сторону, и хотя разумом я понимал, что он не может меня видеть, поскольку я не принадлежал его миру, все же то, как он стоял там, не двигаясь, обернувшись ко мне лицом и не обращая никакого внимания на отчаянные возгласы слуг, вызывало у меня неприятное чувство, очень похожее на страх.