Последнее лето - Елена Арсеньева Страница 69

Пароход причалил, пассажиры пошли с чемоданами. На пароходвсе оглядывались со странным выражением. Прошел знакомый дантист, державшийкабинет на Решетниковской улице, – Русанов знал, что у него родственники вСаратове. При виде Русанова дантист отчего-то сделался красен, будто вареныйрак, и неуклюже помахал, торопливо отворотясь. Впрочем, Русанов и рад был: а топрилипнет, как банный лист, помешает семью встречать. Эвелина все не сходила.«Наверное, Сашенька раскапризничалась или описалась», – умиленно подумалРусанов.

Он водил взглядом по иллюминаторам, стараясь угадать, закоторым из них сейчас его жена. Обратил внимание: отчего-то матросня «АлешиПоповича» стояла по борту всех трех палуб с букетами сирени и черемухи.Встречать, что ли, начальство какое готовились?

Вдруг женская фигура мелькнула на нижней палубе, у трапа,пробежала по нему, цепляясь за поручни… следом матрос тащил чемодан. Русанов невдруг узнал жену. Неужто она все же одна? А где же Сашенька?

Эвелина ступила на причал, оглянулась, замахала:

– Костя! Костенька, милый!

И в то же мгновение со всех трех палуб, словно по сигналу,посыпались на пристань цветы, благоуханные охапки. Они осыпали Эвелину, сбилишляпку с ее головы. Они сбили и шляпу с головы Русанова, а одна ветка пребольнохлестнула по глазу. Полуослепший, полуиспуганный, он взглянул на пароход иувидел у самых сходней высокую фигуру в поддевке и картузе – конфетный,самоварный, картинный тип русского красавца-купчины: русая бородка, ясныеглаза… Ясные глаза эти с нескрываемой тоской смотрели на Эвелину, которая однойрукой обнимала мужа, другой махала, крича:

– Прощайте, Евгений Кириллович! Прощайте и будьтесчастливы!

Что касаемо Русанова, то ему для счастья экстра-необходимобыло сейчас кинуться на пароход и совершенно неинтеллигентно, так, чтобы этовыглядело как можно более недостойно молодого, подающего надежды адвоката,набить морду нарисованному Евгению Кирилловичу. Однако Эвелина, конечно, егожелание почувствовала и с неженской силой втолкнула мужа в пролетку, весьмакстати оказавшуюся поблизости.

– Поехали, поехали! – вскричала она, плюхаясь наколени мужа и прилипая к его губам. – Пое-ха…

– Куда ехать-то, барин? – привел их спустянекоторое время в себя флегматичный оклик. Извозчик несколько отдалился отпристани и остановился за углом первого же дома, видимо, ожидая, пока Эвелинаокончательно заморочит голову мужу.

– Куда едем, Костенька? – нежно проворковала она,гипнотизирующе глядя в глаза.

Он, точно кролик перед удавом, зашлепал губешками, адрес изсебя выдавливая, и Эвелина продолжила свое обездвиживающее, обезрассуживающеезанятие, которое завершилось только под утро. Лишь тогда вконец вымотанный и докончиков волос счастливый Константин вспомнил про дочку, оставленную дома («НуКостя, ну разве могло быть это , когда бы Сашка хныкала за стенкой?!»), и прозагадочного картинного Евгения Кирилловича.

– А он и впрямь загадочный, – промурлыкалаЭвелина. – Это он только с виду такой, знаешь, не то островский, не токустодиевский: картуз, шелковая рубаха с витым пояском, штаны плисовые, –а на самом деле не без тонкости. Забудь о нем! Ну влюбился, ну, всю дорогу отЭнска просто заваливал цветами, с каждой пристани возами их везли, я думала,умру от удушья, ну, звал остаться с ним, этаким грассирующим баском рассыпался:«Ah, inutilement vous me ne?gligez! Au revenu chez moi 200 mille, rien neregretterait pas pour une belle dame!» [28]

– Что, так вот по-французски и рассыпался? – неповерил ушам Русанов.

– Ну я же говорю, не без тонкости он! Именнопо-французски, да еще с самым лучшим парижским выговором. Да и бог с ним, всеравно… (показалось Русанову или в самом деле Эвелина подавила легчайший вздох?)все равно никогда мы с ним больше не увидимся.

Конечно, шансов встретиться с Евгением Кирилловичем и впрямьбыло не столь уж много – велика, как говорится, Россия! – но все жеРусанов счел за благо более не отпускать жену в странствия одну. Слишком уж онабыла красива, слишком приманчива с этими ее разными глазами – один был серый, адругой карий, да еще и с какой-то удивительной прозеленью. У Эвелины быласестра Лидия, двойняшка ее и полный вроде бы близнец, но лишь когда стоялисестры с закрытыми глазами. А стоило Эвелине поднять ресницы и блеснуть своимиразными очами, как в сторону Лидии больше ни один кавалер не глядел. Совершеннотак же поступил в свое время Константин Анатольевич Русанов. Он влюбился впервую минуту знакомства, ухаживать начал спустя час, на другой день заручилсясогласием Эвелины, через две недели решился на официальное предложение – ох,сколько дров за эти две недели наломалось, вспомнить страшно! – и теперьни с кем не намеревался делить свою обворожительную жену вообще и ее разныеглаза в частности.

Впрочем, она и сама никуда не хотела пускаться одна – вскоревновь забеременела. Родился Шурка. Русанов хотел назвать его как-нибудь иначе,ну, хоть Николаем или Алексеем, однако Эвелина воспротивилась. Она тайнотосковала по сестре и грустно пробормотала:

– Мы с Лидией были одинаковые, почти, так пусть у нашихдетей хотя бы имена будут одинаковые!

Русанов ни в чем не мог ей отказать.

После рождения Шурки Эвелина все болела, и в конце концовдоктора начали беспокоиться за ее здоровье. Панацеей в ту пору, как и всегда,впрочем, среди русских интеллигентов и разночинцев, была Италия. Подсчиталиденьги, продали какой-то лесок из приданого Эвелины, сговорились с Олимпиадой,что переедет в дом Русановых и станет смотреть за детьми… Олимпиада как разотвергла под приличным предлогом очередное сватовство и сидела с невысыхающимиглазами, оплакивая свою дурацкую природу – ну не хочет, не может она видетьрядом с собой ни одного мужчину, кроме мужа своей сестры! Она обожалаплемянников, потому что находила в них гораздо более сходства с Русановым, чемс Эвелиной, и охотно согласилась заняться их воспитанием. Черт ее ведает, этустарую деву, какие она лелеяла мысли… Скажем, полюбят ее четырехлетняя Сашенькаи двухгодовалый Шурка пуще родной матери, и когда вернутся Константин с Эвочкойиз-за границы, скажут, вот, мол…

Тут Олимпиада, как правило, очухивалась и лелеять бредовые,постыдные мечты прекращала.

На время.

Но потом вновь начинала негодовать на судьбу, на сестру ибезумствовать.