Foxy. Год лисицы - Анна Михальская Страница 68

Shakespear. Hamlet.

Вот-вот объявят, что нужно отключить мобильные телефоны. Все торопятся: последние слова прощанья, последние смски – в салоне борта «Москва – Бишкек» перезвон мелодий, писк витающих в эфире слов…

А я смотрю в иллюминатор на поле аэродрома. Никто не звонит и не пишет – уже неделю. Вечность. И мне писать некому. Как все оборвалось… Разве так бывает? Бывает, со мной только так и бывает. Ну вот, опять слезы – и я не поворачиваю головы, чтобы их спрятать.

Я в коконе абсолютной тишины. Как в яйце МТС. Смешно… И все время слезы – что это со мной?

Произошло самое страшное в моей жизни. Вот что со мной. И вынести это невозможно. Не удастся, наверное. От любви умирают. Теперь я понимаю. Что же мне делать? Нет, я не дам себе погибнуть.

Вот поехала в далекую экспедицию, в дикие горы. Якобы изучать киргизских лис. Я знаю: горы, небо и свежий солнечный ветер – последнее средство. Конечно, есть еще новая любовь, но это не для меня. Я не смогу.

Какая нелепость эта цель – избавиться от любви. А что я буду делать потом? Без нее? Тоже умирать, только медленнее и не так мучительно?

Самолет уже в воздухе, и впервые я едва это замечаю. Разобьется – и пусть. Других жалко – тех, кто прижимал к уху свои живые, говорящие человеческими голосами мобильники, кто дрожащими руками набирал номера, кто боится сейчас потерять жизнь – ведь она так прекрасна… А мне, наверное, лучше сразу, чем вот так мучиться.

Да, случилось самое страшное. Я ведь не шучу. И не преувеличиваю, ничуть. Жизнь была длинная, опыт страданий серьезный, а вот такой боли – никогда. Именно опыт говорит: можешь не пережить. Ты, наверное, не поняла: статуя Свободы каменная, а ты – живая. Сердце не выдержит – и все.

Ну, подумай, Лиза, почему это так ранит? Откуда эта отчаянная боль? Ну, не плачь, подумай.

Обида? Зачем было столько слов – и ведь как он учил тебя им, требовал их и ждал. Язык любви… Слова и создали все. Но зачем ему нужно было такое сильное чувство? Глубины наших душ, неприкосновенные прежде, эти закрытые врата рая – зачем было искать к ним ключи? Пусть бы оставались замкнутыми – никто из нас двоих и не подозревал о них прежде, а ведь большая часть жизни минула. Зачем было снимать все эти печати, одну за другой?

Понимаешь теперь, для чего? Да, верно. Догадалась наконец. Просто, совсем просто: иначе наслаждение не было бы таким острым. Непереносимо сильным. Властно мучительным. Необоримо влекущим. Душа и тело до самых глубин проницаемы только вместе. В единстве естества. Вот в чем дело. Так она и родится – любовь. Как дитя – от обоих родителей, душ и тел мужчины и женщины. Душ и тел.

Он бросил свое дитя. Не меня одну – нас обеих. И больно вдвойне: и за себя, и за нее, эту любовь. Я стала видеть ее, чувствовать, научилась с ней жить. А что с ней будет теперь? Как мне одной, с таким ребенком на руках, последним в моей жизни? Как мне одной? Мне, раненой, с нею, брошенной?

Слезы высохли. Вот видишь, Лиза. Может, и справишься.

В конце концов, это объяснимо – то, что сейчас он не пишет. Это я в горы, а он – в Италию, Рим… Выставка, суета подготовки, шумные новые люди… Работа, наконец. Для мужчины – главное. Так что зря я волнуюсь. Придет время – вернет его мне. Вернуло ведь уже однажды – через двадцать лет.

Время. Непостижимое, непобедимое, неумолимое. Пришло и минуло. Не обманывай себя. Не вернет, оно никого никогда не возвращает. Только обманывает. Да нет, не обманывает, оно бесстрастно и не снисходит до жестокости. Нам позволяет обманываться. Вслушивайся. Всматривайся. Так и поймешь, где правда.

А вот где. Стрижи улетели от церкви, лиса пропала. Ее больше нет в Трехдубовом лесу, моей Фокси. Может, и на свете нет. В ее норе – другая пара. Следы крупного лиса я знаю, это он приходил к Фокси, оставался, но всегда снова уходил за реку по новому мосту. А живет с ним теперь маленькая лиса. Новая, незнакомая, юная. Понятно?

Время пришло: оно всегда приходит, стоит только это понять. Мобильники снова включились, засновали туда-сюда эсэмэски, радостно залились трели. Я выхожу из самолета – вот и мой телефон ожил: меня на этой земле ждут. Встречают.

Вот оно, другое солнце. Отраженное зеркалами ледников, умноженное, дикое. Другое солнце, другое время, другие лисы в горах.

Джип несется по серпантину, на перевалах встает на дыбки, словно горный козел – теке, чтобы осторожно, медленно, нащупывая верную тропу, ползти отвесно вниз. Молодые орлы играют в хрустальных потоках ветров. Солнце в пустыне предгорий, солнце над вершинами, солнце за тучами, гром отдаленных гроз.

Палатки, чай, загорелые лица, – как всегда, и будто впервые. Разреженный воздух высей кипит в крови, как веселящий газ. Я спущусь отсюда другой. Прежней мне не бывать. Излечусь от этой напасти – здесь, на разноцветных камнях, у белой воды – у ручья, рядом с которым не слышно слов. Под фиолетовым солнцем, испепеляющим ложь.

Все разошлись от лагеря кто куда, а я поднялась выше по склону, к зарослям арчи у серых скал. И села, спиной опершись на гранит.

Прямо под ногами играют беркуты. Далеко внизу, на зеленых лугах, россыпь белых камешков – это отары на летних пастбищах.

Словно небесные овцы, неторопливо проплывают мимо белоснежные облака, чуть не задевая туманными боками.

И скользят по ущелью их черные тени – переползают со склона на склон, крадутся. Холодные, страшные, бесформенные.

У каждого белейшего облака – свой чернильный двойник. Белое – сверху. Черное – снизу.

А над ними, надо мной, над перламутровыми пиками вечных гор, выше самой вершины мира – солнце.

* * *

Митя сидит, привалившись к серому шершавому боку вяза. Нагретая солнцем кора медленно отдает тепло. Белесая голубизна небесного свода видна сквозь ветви – на дерево, на заливной луг тихо льет свет предзакатное солнце.

Показалось? Зеленый лист золотится в косых длинных лучах, или это осеннее золото уже одевает мир?

Да, желтый лист. Второй, третий… Седеет человек по осени своей жизни, и желтеют деревья. Странно, как все странно…

Внизу, под холмом, через реку – теплую, обмелевшую от солнечного жара реку – курчавой зелено-голубой овчиной лежат бескрайние леса. Плывут чередой облака, и бегут по шкуре лесов их черные тени. Тень и свет сменяют друг друга… Без конца, без конца…

От реки потянуло влажной прохладой, и, не дожидаясь тумана, Митя поднялся, с трудом разгибая затекшие ноги, вышел по сухой еще траве на пыльную дорогу. По косогору вверх она повела его к дому. Белье, за день добела высушенное солнцем, не гнулось на ветру. Что ж, сам стирал в чистой колодезной воде, пришло время снимать, пока не коснулась холма вечерняя влага.

Митя подходил все ближе. Вот уж слышно, как щебечут ласточки, влетая и вылетая из слухового окна, кружась в прозрачном воздухе, мелкими живыми бусинками унизывая нити проводов.