Мопра. Орас - Жорж Санд Страница 68

— Это маловероятно, мой дорогой аббат, — заметил я. — Да и к чему нас приведут все эти рассуждения? Надо действовать. Нельзя только оставлять господина Юбера одного, чтобы нечистая тварь не посмела омрачить светлое спокойствие его последних дней. Напишем в монастырь траппистов, предложим негодяю пенсион и, неусыпно следя за всеми его уловками, посмотрим, что он станет делать дальше. Мой сержант Маркас — великолепная ищейка. Пустим его по следу, и если он, не мудрствуя, будет сообщать обо всем, что ему доведется увидеть и услышать, мы в скором времени узнаем все, что происходит в округе.

Беседуя таким образом, мы подошли к замку уже на склоне дня. Какая-то беспричинная сердечная тревога, должно быть, ведомая матери, ненадолго отлучившейся от своего ребенка, овладела мною, едва я вошел в это безмолвное жилище. Постоянная, ничем не нарушаемая безмятежность, царившая в отделанных старинными лепными украшениями залах, беспечность одряхлевших слуг, всегда распахнутые настежь двери, так что нищие порою доходили до самой гостиной, не повстречав никого на пути и ни у кого не вызывая подозрений, — вся эта атмосфера покоя, доверия и уединения удивительно противоречила мыслям о борьбе и заботам, которыми в связи с возвращением Жана и угрозами кармелита была вот уже несколько часов полна моя голова. Охваченный невольной дрожью, я ускорил шаги и почти бегом прошел через бильярдную. Мне почудилось, будто в это мгновение внизу, под окнами, промелькнула какая-то черная тень: она скользнула меж кустов жасмина и исчезла в сгущавшихся сумерках. Я резко толкнул дверь гостиной и замер на пороге. Все было тихо и неподвижно. Я уже собрался было искать Эдме в комнате ее отца, как вдруг мне показалось, что возле камина, где обычно сидел мой дядюшка, шевелится какая-то белая фигура.

— Эдме, вы здесь? — вскричал я.

Мне никто не ответил. Холодный пот выступил у меня на лбу, ноги подкосились. Устыдившись столь необычной слабости, я бросился к камину, повторяя в тревоге имя Эдме.

— Это вы, Бернар? Наконец-то! — ответила она дрожащим голосом.

Я заключил ее в объятия. Она стояла на коленях возле отцовского кресла и прижимала к губам ледяные руки старика.

— Великий боже! — вскричал я, различая при слабом свете, царившем в покоях, его иссиня-бледное и застывшее лицо. — Неужели наш отец умер?..

— Быть может, это только обморок, если будет на то воля господня, — ответила Эдме глухим голосом. — Свечей, ради бога! Позвоните же! Он всего лишь минуту в таком состоянии.

Я торопливо позвонил; вошел аббат, и общими усилиями нам, к счастью, удалось привести дядю в чувство.

Но когда старик открыл глаза, мозг его, казалось, все еще боролся с видениями мучительного кошмара.

— Убрался ли он наконец, этот мерзкий призрак? — твердил он. — Сен-Жан! Мои пистолеты!.. Эй, люди! Вышвырните этого шута в окно!

Меня осенила догадка.

— Что случилось? — спросил я тихо у Эдме. — Кто был здесь в мое отсутствие?

— Если я вам скажу, — отвечала она, — вы вряд ли поверите и сочтете, что мы тут без вас сошли с ума; погодите, я сейчас вам все расскажу, но прежде займемся отцом.

Ласковыми словами и нежными заботами ей удалось успокоить старика. Мы перенесли его в спальню, и он мирно уснул. Тогда Эдме тихонько высвободила свою руку из руки отца и опустила стеганый полог над его головой, затем подошла ближе и рассказала мне и аббату, что незадолго до нашего возвращения какой-то нищенствующий монах вошел в гостиную, где она, по обыкновению, вышивала возле задремавшего отца. Такие визиты случались и прежде, поэтому, нимало не удивившись, Эдме поднялась, чтобы взять лежавший на камине кошелек, и обратилась к монаху с приветливыми словами. Но в ту минуту, когда она собиралась уже протянуть милостыню пришельцу, господин Юбер внезапно проснулся и, смерив монаха разгневанным и испуганным взглядом, воскликнул:

— Черт побери! Зачем вы явились сюда, сударь, да еще в этаком наряде?

Тогда Эдме взглянула в лицо монаха и узнала…

— Вам в жизни не догадаться кого, — сказала она. — Ужасного Жана Мопра! Я видела его лишь раз в жизни, но эти отталкивающие черты навсегда врезались мне в память, и во время болезни, в бреду, они вставали перед моими глазами. Я не могла сдержать крик.

«Не бойтесь, — обратился он к нам с отвратительной усмешкой, — я пришел сюда не как враг, а как смиренный проситель».

Он опустился на колени возле самого кресла отца, а я, не зная, что он собирается предпринять, бросилась между ними и с такой силой толкнула кресло, что оно откатилось к самой стене. Тогда монах заговорил загробным голосом, который в надвигающейся тьме звучал особенно зловеще. Кривляясь и паясничая, он стал исповедоваться перед нами и униженно молил простить его преступления; он нес невесть что, уверял, будто уже видит, как на него опускается черный покров, какой набрасывают на отцеубийц, когда они всходят на эшафот.

«Бедняга, видно, сошел с ума», — сказал отец, дергая шнурок звонка.

Но Сен-Жан глуховат и не явился на зов. Вот почему нам пришлось в невыразимой тревоге слушать странные речи этого пришельца, который именовал себя траппистом и уверял, будто намерен предать себя в руки правосудия, дабы искупить свои злодеяния, но прежде хочет, чтобы мой отец простил и в последний раз благословил его. Он говорил все это в исступлении, ползая на коленях. И все-таки голос этого человека, произносившего слова непомерного самоуничижения, звучал оскорбительно и угрожающе. Он все ближе подползал к отцу. Мысль о том, что нечистые уста могут коснуться хотя бы отцовской одежды, была мне нестерпима, и я довольно резко приказала ему встать и держать себя подобающим образом. Папенька, выйдя из себя, велел ему замолчать и убираться прочь; но тут монах завопил: «Нет! Вы позволите мне облобызать ваши колени!» Тогда я оттолкнула его, чтобы помешать ему прикоснуться к отцу. Но едва только я притронулась к этой мерзкой рясе, как задрожала от ужаса и отвращения. Монах обернулся ко мне, и, хотя он все еще сохранял вид кающегося смиренника, я увидела, что его глаза загорелись гневом. Отец сделал нечеловеческое усилие, чтобы встать, и поистине каким-то чудом поднялся, но тут же замертво упал в кресло. В бильярдной послышались шаги, и монах с быстротою молнии выскользнул в дверь. Вот тогда-то вы и нашли меня, полумертвую и окаменевшую от ужаса, у ног лежавшего без сознания отца.

— Видите, подлый трус не терял времени! — крикнул я аббату. — Он хотел напугать моего дядю и Эдме и преуспел в этом; но Жан не принял в расчет меня. Клянусь, если он когда-нибудь посмеет вновь явиться сюда, то я, пусть даже мне придется действовать по обычаю Рош-Мопра…

— Замолчите, Бернар, — сказала Эдме, — вы приводите меня в ужас; успокойтесь и объясните, что все это значит.

Когда я рассказал ей о наших с аббатом приключениях, она упрекнула нас за то, что мы ее не предупредили.

— Знай я, что мне угрожает, — говорила она, — я бы не испугалась, но соблюдала бы нужную осторожность, никогда не оставалась бы дома одна, только с отцом и Сен-Жаном, который уже мало на что годен. Теперь я ничего больше не боюсь и всегда буду настороже. Но самое благоразумное, дорогой Бернар, избегать всякого общения с этим отвратительным человеком и, не жалея денег, откупиться от него щедрой подачкой. Аббат совершенно прав: траппист может быть для нас опасен. Он знает, что узы родства помешают нам прибегнуть к защите закона, чтобы оградить себя от его преследований; и если, вопреки его чаяниям, он и не способен принести нам большой вред, то все-таки может доставить множество неприятностей, а этим пренебрегать нельзя. Швырните ему золота, и пусть убирается восвояси. Но вы, Бернар, больше меня не покидайте. Видите, мне без вас быть нельзя; пусть это утешает вас, когда вздумаете упрекать себя за то зло, какое вы мне будто бы причинили.