Последнее лето - Елена Арсеньева Страница 67

Кошмары, ночные кошмары… Мечутся они в черных небесах,сбиваются в стаи, словно летучие мыши, реют над городом. Иногда то один, тодругой кошмар-нетопырь отделяется от стаи и камнем, будто коршун на добычу,рушится вниз, на городские крыши. Беззвучно пробивает ее своим невесомым,незримым телом, присаживается на край подушки спящего человека и смотрит ему влицо. Слушает его дыхание, вздрагивает в лад с током его крови. И постепеннонеразличимое, несуществующее лицо кошмара начинает меняться. Наливается жизньюи до одури становится похоже на лицо человеческое… иногда – на лица несколькихлюдей сразу. Кошмар наклоняется над спящим – низко, низко, ниже некуда, –проникает в разум его, в плоть его и кровь. Тело спящего тяжко вздрагивает – онвидит, видит… сон? Кошмарный сон? Или возвращается в свое прошлое?

…Парк не парк, лес не лес – городской сад, раскинувшийсяверсты на три. С одной стороны по дорожкам, посыпанным песочком, гуляютразряженные господа, с другой стороны – чащоба непролазная. И в лес уезжать ненадо – забрел сюда, разжигай костер, картошку пеки или хлеб подрумянивай,насадив его на палочку…

Двое сидят, обхватив колени руками, зуб на зуб не попадает.От холода? Хорошо бы разжечь костер, хоть согреться, руки ледяные согреть… Дачто проку? Озноб, который их прошибает до костей, никаким теплом не отгонишь.Да и все равно скоро замерзать так, как никогда в жизни не замерзал еще!

– Яшка, мне страшно.

– Молчи, молчи. Надо все молча… От слов еще страшнеебудет.

– Яшка, какие мы дураки, что связались с ними!

– Да… будь они прокляты!

– А может, в полицию пойти?

– Доносчиком стать? Ты что?! К тому же они сказали, чтоубьют тогда мать. И отца убьют. Пусть уж лучше я сам…

– Я думал, будет так просто. Это было так простосначала! А теперь… Почему я раньше не подумал, что будет? Если мы кинем бомбу, егоразорвет на клочки. А я с его дочкой Ирочкой… я с ней в прятки играл… а у него ещесын был, Вовкой звали, мы с ним в приготовительный класс ходили вместе, а потомВовка от скарлатины умер. А я болел, да жив остался. В окно видел похороныВовкины. Он шел за гробом, плакал. Плакал! Как же я могу его… бомбой? Чтобы наклочки?!

– Ох, помолчи. Хватит уже! От разговоров еще хуже. Надопоскорей… поскорей… Кто первый? Ты или я?

– Я не смогу, Яша. Яшенька, я не смогу. Ты… сам. Тысмелый, ты сам!

Два выстрела. Два тела у костра. У одного головаокровавлена, у другого пуля в сердце.

Один мертв. Другой еще дышит.

Его найдут. Его отвезут в больницу и вылечат. Он проживетеще много лет, и каждую ночь будут реять над ним кошмары-нетопыри, будутопускаться на край его подушки, напитываться живой кровью его неизбывногоужаса, снова и снова возвращать его в прошлое…

* * *

Тамара проснулась от стука в дверь. Маня, старая горничная,кричала из коридора:

– Барышня, ну что ж такое, никак вас не добудиться!

– А что, уже пора вставать? Еще темно… –пробормотала Тамара, зарываясь лицом в подушку.

Казалось, она умрет, если оторвется от подушки – такоймягкой, такой уютной, такой домашней и надежной! И одеяло сегодня казалосьособенно теплым, и льняная простыня – приятно-шершавой, и перинка так ласковопроваливалась под телом. Облегая его! Чудилось, постель, привычная, родимаяпостель не хочет выпускать Тамару из своих объятий, словно вздыхает едваслышно: «Не вставай! Не ходи никуда! Может быть, если не пойдешь, всеобойдется?»

Может быть, хотя едва ли.

Тамара только сейчас осознала, что даже если все и впрямь обойдетсяи ей, завершив дело, удастся уйти из кабинета начальника сыскного отделенияживой и невредимой, она все равно никогда больше не вернется в эту комнату, неляжет на эту кровать. Ее удел – или тюрьма, если будет схвачена на местепреступления, или вековечные скитания по чужбине. Без малейшей надеждывернуться в родной дом.

«Почему такой пессимизм? – удивлялась Марина, когдаТамара в первый раз заговорила о том, что любимый город и вообще Россия для нееотныне будут закрыты. – Это совсем ненадолго, до победы революции только.Ведь революция не за горами!»

В любом случае завтра революция не совершится. И черезнеделю тоже. А ведь Тамара ни разу в жизни не покидала родного дома дольше чемна неделю. Несколько раз ездила с Сашей Русановой в Доримедонтово, в старый домОлимпиады Николаевны, там гостила. Но всегда возвращалась. А теперь невернется.

Она села, от ужаса зажмурясь.

Что будет с мамой, если Тамаре придется спасаться бегством?Одна ведь останется!

А что будет с мамой, если спастись бегством не удастся, еслиее, избитую, полуживую, изнасилованную, как Мария Спиридонова, потащат втюрьму?

Марина говорила: «На самый крайний случай надо успетьоставить последнюю пулю, чтобы застрелиться».

Легко рассуждать Марине. Жребий пал на Тамару, а не на нее.Стреляться «на самый крайний случай» придется не ей, а Тамаре!

Так или иначе, останется она жива или погибнет, весь городузнает… Славу их отца, героя Русско-японской войны, заслонит новая слава.Теперь о Салтыковых никто не станет говорить: семья героя, скажут – семьяубийцы…

Как странно казалось, что для решающего разговора Павелвызвал ее на кладбище. Они бродили между могил, засыпанных снегом; кое-гдепротоптаны были дорожки, там и шли Павел, Марина и Тамара, а вдали мрачнымипризраками маячили Виктор и еще какие-то двое… вроде бы Тамара уже видела иходнажды, а может быть, и нет. Одни кресты покосились, другие осели в сугробы,но на некоторых отчетливо сохранились прощальные надписи, и Тамара с каким-то странным,болезненным вниманием читала и читала их одну за другой.

«На пароходах плавал век свой весь

И наконец причалил здесь».

Строчки начертаны на могиле какого-то капитана. А эти слова,конечно, принадлежали неутешной вдове: «Прощай, любезный муж, встретимся навоскресении мертвых!»

При виде следующей эпитафии Тамара не смогла держать улыбку:

«Здесь покоится прах серебряных дел мастера Ивана НикитичаЗаева. Сын его, Андрей Иванович Заев, продолжает принимать заказы в собственномдоме на Полевой улице».

А две следующие надписи невольно заставили Тамарины глазаповлажнеть:

«И счастье, и любовь, и прах, мне милый,

Увы, поглощены могилой!»

И еще вот эта, самая трогательная:

«Кроплю твой прах горючею слезою,

Утешусь лишь, как встретимся с тобою».