Мальчики да девочки - Елена Колина Страница 66

Почти невозможно изнасиловать девушку один на один, у нее всегда остается возможность сопротивления – плюнуть в лицо, ударить коленом в пах, укусить, вцепиться ногтями в физиономию, вдавить пальцами глаза. Невозможно, если только жертва не деморализована, не растеряна, не ослабела от слез. Лиля нисколько не была растеряна, не плакала, не боялась, она была готова сражаться за себя до последней капли крови – его, конечно, крови, а не ее.

...Сейчас Леничка поднимется по лестнице, увидит ее в борьбе с Чином, и тогда уже все. «Лучше бы он убил эту гадину и погиб сам, – отстраненно, как будто решая задачу, подумала Лиля, – теперь он убьет его у дверей квартиры...» Она никому не докажет, что чекист ее изнасиловал, и тогда погибнут все, и он, и девочки, и старшие, все...

Лиля не думала, что она жертвует собой ради приютившей ее семьи, она просто притихла, замерла и поплыла куда-то, убаюкивая себя как колыбельной: Я сам над собой насмеялся и сам я себя обманул, когда мог подумать, что в мире есть что-нибудь кроме тебя... И закаты в небе пылали, как твои кровавые губы... На Венере, ах, на Венере нету слов обидных или властных, говорят ангелы на Венере языком из одних только гласных...

Впрочем, он ее не насиловал. Он не насиловал ее, просто повернул к окну и нагнул вниз, обмякшую, как тряпичную куклу. Ему не нужна была ее любовь, и даже само ее тело ему, в сущности, было не нужно – он даже не стал ее раздевать, а просто прижался к ней сзади, несколько раз дернулся и, быстро отвалившись, покопошился с носовым платком и затих.

– Ну вот, вы и половую потребность мою удовлетворили, и остались как были... я даже пятна на вас не оставил, – трезвым голосом сказал Чин и сунул использованный носовой платок в карман. – А то кричать, звать на помощь... Через два дня придете ко мне, красивая, – ласково сказал он. – Вы барышня незамужняя, обязаны, как говорится, обслужить бойца революции... А потом, может, и любовь у нас образуется...

Глаза у него были совсем безумные. Сумасшедший, извращенец, больной? Или просто замученный непосильной ночной работой человек, на Лилино счастье не способный к нормальным мужским действиям?..

Лиля дождалась, пока Чин поднимется к себе на этаж выше, и, услышав, как захлопнулась дверь, бросилась вниз. Леничка с видом отрешенным и горестным недвижимо стоял все на том же месте, в подворотне, прислонившись к стене, правая рука в кармане...

– Домой, пойдем, пожалуйста, теперь домой, мне ОЧЕНЬ нужно домой, – попросила Лиля.

* * *

– Можешь собой гордиться, ты спасла от смерти чекиста Якобсона, – холодно сказал Леничка. – Но я все равно его убью.

– Я тебя ненавижу! Идиот! – громким шепотом закричала Лиля. – Сейчас разобью все здесь об твою голову, сейчас ты у меня получишь!

Она схватила с разложенной на бюро шахматной доски ладью, – Леничка последние дни просиживал в одиночестве над какой-то сложной партией, – швырнула ладью в него, потом вторую фигуру, третью, так и швыряла, пока он не поймал ее за руки и не повалил на кровать, придавив всем телом:

– Ты сумасшедшая...

– Не смей так со мной обращаться! Я дворянка, княжна, ты не смеешь трогать меня, не смеешь... – вырываясь из его рук, шипела Лиля и вдруг обмякла и зашептала: – Мне страшно, мне очень страшно, ты же МОГ выстрелить, и он тоже МОГ выстрелить, вы оба могли выстрелить друг в друга и УБИТЬ МЕНЯ...

Лиля плакала, сердилась и опять плакала, тихо всхлипывая, – о себе, о Рара и Илье Марковиче, о Леничке... Его судьба уже почти решилась там, на мостовой, – пуля в лоб на месте, если не попал, и пуля в затылок в подвале Чека, если попал. И никто никогда не вспомнил бы, что он был такой мальчик, красивый, романтичный, влюбленный, любил Россию, ненавидел предательство, что он был...

Лиля что-то горячо шептала, всхлипывала, проваливалась в мгновенный сон, как в забытье, Леничка успокаивал ее, гладил по голове, целовал, и случилось то, что должно было случиться: они все теснее вжимались друг в друга, пока не соединились совсем. И уже не имело значения, что это было, во сне, в слезах, в шепоте – его любовь и отчаяние, и ее желание укрыться от горечи и страха в другом человеке, ее желание стереть чужие грязные прикосновения, или же просто его девятнадцать и ее семнадцать лет.

– Я люблю тебя, люблю, люблю, – шептал Леничка, думая, что это долгожданное, вымечтанное, превратилось в горечь, – люблю тебя, люблю... Я люблю тебя, а ты, ты меня любишь хотя бы немного?

– Какие мы же мы с тобой несчастные, Леничка, какие несчастные... – шептала Лиля, думая, что его нельзя не любить... и любить нельзя, страшно. – Я люблю тебя много, я очень много тебя люблю... я люблю тебя почти так же, как Асю...

– Мне больно жить... – Леничка сказал это просто, без рисовки, как будто сообщал, что у него болит голова, и это прозвучало как страшный диагноз.

– А у меня нога болит, – заторопилась, защебетала Лиля. – Я на ритмической гимнастике этому научилась – поджать ногу, упасть на спину и не ушибиться. Но все же ноге немного больно, разучилась, наверное...

– Ты меня спасла, – печально сказал Леничка, – но ведь это предательство, Хитровна... Ты оказалась такой невероятно смелой, и ты так невероятно смело меня предала. Никто, понимаешь, никто не вправе запретить человеку поступить со своей жизнью так, как он хочет! Через сто лет люди будут думать, виноваты ли евреи во всем, что сейчас творится, но в чем виноваты я, Ася, Дина... Я хотел всех спасти, застрелить эту гадину, хотел, чтобы все узнали, почему я это сделал...

– Не узнают, – трезво сказала Лиля. – Они бы тебя убили, и все. Они же государство, а мы кто? Лучше ты живи и пиши стихи...

Леничка достал из ящика бюро рядом с кроватью какие-то листы:

– Это перепечатанное письмо Натальи Климовой из Петропавловской крепости. Ты, наверное, не помнишь, она эсерка, дворянка, участвовала в покушении на Столыпина. Ты так плохо знаешь историю, Хитрован, напоминаю тебе. В девятьсот шестом году был взрыв на даче Столыпина. Сам Столыпин отделался царапинами, на месте взрыва погибло двадцать семь человек и пострадало больше ста, в том числе его дочь, у нее были перебиты ноги. Читай.

– Зачем мне читать чужое письмо? – удивилась Лиля.

– Я не могу объяснить тебе всего, это трудно произнести вслух... Читай, и ты поймешь про меня.

Лиля читала, перескакивая глазами через строчки, – девушка писала, что всегда испытывала мучительный разлад между своим внутренним «я» и внешним миром с его произволом и дикостью. Но теперь, в тюрьме, она счастлива. Она может громко крикнуть на весь мир то, что считает истиной... факт личной смерти не важен по сравнению с бесконечной мировой любовью...

– Ты поняла? Факт личной смерти не важен, важно одно – поступиться личным счастьем ради идеала... Помнишь, у Блока: Я не первый воин, не последний, долго будет родина больна...

– ХВАТИТ СТИХОВ! – закричала Лиля и со злостью добавила: – А факт ДРУГИХ смертей тоже не важен по сравнению с бесконечной мировой любовью? А те двадцать семь человек, что погибли на месте взрыва, они тоже поступились жизнью ради ЕЕ идеала? А эта бедная девочка, у которой были повреждены ноги, что с ней потом было, она смогла ходить?.. Для этой твоей эсерки никого не существует, только она сама! Она ВСЕ ДЛЯ СЕБЯ, она это сделала ДЛЯ СЕБЯ! Ее, видите ли, внутреннее «я» было прекрасно, а внешний мир ужасен! Это ее внутреннее «я» было ужасно, ужасно, ужасно! Она убийца! И если ты такой же, как она, если ты... то между нами все кончено и я больше никогда, никогда... и я от тебя навсегда отказываюсь! Вспомни, как вам в тюремном дворе сказали: «За убийство Урицкого будет расстрелян каждый десятый», ТЕБЯ могли расстрелять за убийство, которое совершил кто-то другой... а расстреляли Рара...