Смена - Светлана Павлова Страница 66

Я долго удивлялась тому, что в нашем новом, подсевшем на психотерапию мире, где только ленивый не пошел учиться отстаивать границы, уважать чувства других и прорабатывать детские травмы (а по большей части – к месту и не к месту выдавать словесный понос из этих терминов), есть терапия семейная, а дружеской – нет. Почему только парочки, переживающие кризис, измены и непонимание, имеют право на легитимную очную ставку с модератором, не дающим сторонам подраться? Ответа у меня не было. Сил честно все обсудить – тоже. Я просто продолжала носить невыговоренное в себе.

Каждый день своей полупреступной связи с Антоном меня рвало на части – так хотелось все ей рассказать. И вместе с тем от страха, что осудит – за измену Вадику и связь с несвободным человеком. Люся любила повторять правило трех «ж»: не связывайся с жирным, жадным, женатым (вообще-то в оригинале звучит «с жестоким, жадным, женатым», но новая этика и бодипозитив – это совсем не про Люсю). К тому же хранить тайну было неудобно: одна маленькая ложь цеплялась за другую, я без конца путалась в показаниях и чувствовала себя примерно так же, как человек в туалетной кабинке без замка.

Тогда я подумала, что для сближения нам жизненно необходимо какое-то времяпрепровождение, имеющее особый для нас обеих смысл. Я долго перебирала наши и ничьи больше истории: вот Люська, накрасившись, как привокзальная блядь, так что мама родная не узнает (а подслеповатый препод экономической теории Вартан Игоревич и подавно), идет сдавать вместо меня зачет; вот я диктую ей билет по античке в наушник. Вот она прячется в кустах на моем ночном свидании вслепую (какой-то форум «ВКонтакте»), на которое страшно идти, но, учитывая, что Люська в кустах,– вполне ничего. Вот теплым маем мы лезем через забор Таврического сада и Люська прокалывает себе ногу об штырь, а потом, хромая, проходит по Петербургу тридцать семь тысяч шагов и правомерно вспоминает о травме лишь перед сессией. Вот мы, наперегонки извиняясь, несем взятку – полторы тысячи – физруку, а он кивает на коридорные гардины и говорит: «Простирните это, тогда поставлю». Вот Люся выбрасывает распечатанные на листах A4 шпоры, которые поленилась разрезать, а они, зараза, встали комом в горле мусоропровода. Вот мы едим один на двоих фишролл. Тысячи, миллионы моментов, отчетливо свидетельствующих: это во что бы то ни стало надо спасти.

* * *

Короче, я предложила ей погадать. Мистическое и таинственное Люся страшно любила – я это знала, на то и был расчет. Я подготовилась и даже составила список гадальных вариаций – в заметке, структурированной буллитами, со всей скрупулезностью посредственной троечницы. Список Люся моментально отвергла (я так и думала) и всю систему гаданий в итоге выстроила сама, как многоступенчатый ритуальный обряд. Начиналось с простого – интерпретация теней от жженой бумаги и капель воска в миске с молоком. У меня получились какие-то уродливые кляксы, в которые Люся, как подобает хорошему филологу, «вчитывала» разнообразные фигуры – от самосвала до жирафа. Сверялась с толкованием и вскрикивала: «Смотри, это же благие вести!», а потом добавляла что-то в духе: «Ой, или новое хроническое заболевание». Люся ловко прилаживала реалии умозрительные реалиям всамделишним. Кот, суливший финансовую нагрузку, превращался в нашу с Вадиком будущую ипотеку, а кочерга, значившая «серьезные перемены в жизни»,– в мою незамедлительную беременность. Было несколько обидно, что Люся прорицала в основном про мое личное, но никогда не профессиональное или, прости господи, творческое. Но грустила я не только по этому: рассказываемое Люсей будущее хоть было зыбким и далеким, но, очевидно, имело куда больше шансов на развитие, чем мое сомнительное настоящее в «Чайке».

Свое восковое пятно Люся истолковала как фламинго. Я пригляделась. Для меня фигура была похожа на кусок дерьма (это нас с ней, умевшей разглядеть в ошметках воска важный иероглиф судьбы, кардинально разнило). В какой-то момент Люська все-таки засомневалась: то ли фламинго, то ли елка. Я загуглила трактование обоих. Фламинго сулило встречу обаятельного, красивого, но застенчивого человека, елка – долги. Тогда я строго сказала: «Надо определяться». И Люся выбрала фламинго. Ясное дело, его.

Традиционный валенок, что кидают через забор, мы за неимением оного модифицировали сланцами, однако не преуспели: на беду именно в ту ночь на КПП дежурил самый противный из охранников, мой сланец на голову себе и словивший. За этим последовали обещание «впиздячить хулиганью» инаше стремительное бегство. В ту ночь было много других глупостей: иневесть откуда взявшиеся карты таро, и приворот путем написания имени на сигарете. Чтобы наверняка, отработано было сразу несколько вариантов: Колин Ферт сменялся Александром Петровым, Пит Доэрти – Евгением Цыгановым, Тимоти Шаламе – Брэдли Купером. Последний – не мой, Люськин краш, я ее даже отговаривала по-дружески, напирая на то, что Купер, если верить сплетням, уже занят, и призывала не тратить попытку на бесперспективный вариант. Люся не слушала: она в отличие от меня была оптимисткой.

Суеверное мракобесие достигло апогея в три утра, когда Люся, войдя в языческий раж, предложила закрепить эффект проделанных процедур старославянским обычаем – пойти в поле в сорочке на голое тело и обнять березу. Я не сомневалась, что старославянский обычай родился в ее голове минуту назад и был продиктован привычной тягой совершить выходку. Но спорить не стала.

Никаких сорочек у нас, ясное дело, не было. Поэтому мы обошлись малым – белыми футболками с надписью «Кубань – золотая житница России», которые нам выдали в первый день заезда. При их закупке экономная директриса, по всей видимости, руководствовалась принципом «на вырост», поэтому всем достались размеры XXXXL.

Берез у нас в округе тоже не было. В жидколиственном тщедушном лесочке за территорией лагеря они перемежались ясенем. Люся настаивала на том, что путь мы должны проделать с пустыми руками, не отягощенными атрибутами современного мира. В ее понимании так наша связь с природой и вселенной устанавливалась в максимально чистом виде, без помех. Идея, по моему разумению, не выдерживала критики, но в тот момент мне слишком сильно хотелось снова ее полюбить, и я согласилась.

С планом полюбить Люсю возникли сложности еще на стадии тайного ухода из лагеря. Тонкая Люська без труда сиганула в микроскопическую заборную щель (даже не догадываясь о более солидной, нашей с Антоном). Дабы не выдавать секретный спот, который мне отчего-то казалось важным оберегать, я решила полезть через забор – юркнуть в дыру так же ловко мне не дали бы мои объемы. Я унизительно, нелепо карабкалась, балансировала на верхней части, боялась спрыгнуть, ощущая себя огромным куском желе. Без очков, оставленных в лагере, я почти не видела земли, она расплывалась подо мной темным пятном. «Может, через ворота по-быренькому лучше?»– без конца спрашивала Люся, оскорбительно во мне сомневаясь. Я разозлилась и с мыслью: «Да пошла ты!»– прыгнула, зажмурив глаза. Ладно.

Люська шла сильно впереди, подгоняя; белизна ее майки была для меня единственным опознавательным знаком во тьме. Тогда-то ко мне и пришла простая, как три рубля, идея. Просто ей проиграть. Без гордости, беспомощной капитуляции и поддавков, а по-настоящему проиграть за неимением козырей. Сказать себе: да, у меня нет и не будет таких ног. Да, я не могу говорить и пяти секунд, чтобы меня не перебили, а когда Люся открывает рот, повисает тишина. Да, она разрешает себе за день выкладывать триста сториков, где говорящую голову дублирует текст. И писать в конце каждого поста: «А вы как думаете?», «Согласны?». Да, она не стесняется повторить мою шутку чуть громче, чтоб все засмеялись. И списывать я, как она, не умею, хотя и говорю, что не списываю, потому что уважаю себя. И экзамен на чужих шпаргалках никогда с похмелья мне не сдать, потому что не умею я заменить знания обаянием. Как говорил Виктор Степаныч Черномырдин, «в харизме надо родиться».