Не ссорьтесь, девочки! - Ануш Варданян Страница 64

— Юлечка, дорогая, сколько лет, сколько зим! Как мама? Что бизнес?

— О! Бизнес процветает, еще бы!

— А это и есть наша звезда? Сегодня в «Башне» поете? Можно прийти?

Паша трясет Терезу, чтобы та поздоровалась с любезной женщиной, которая, судя по всему, вот-вот решит их проблему. Обломова моргает, недоумевая, зачем ее разбудили и чего хотят.

— Дорогуша, — щебечет Марина Игоревна, — пойдемте, мы вас мгновенно оформим.

Администратор вытянулся в струнку.

— Только оформляйте на мой паспорт, у моих друзей сегодня документы украли. Или вот у парня права есть.

Паша, оставив Терезу на диване, подходит к Юле и шепчет ей на ухо:

— Как расплачиваться будем? Денег-то нет.

— После концерта заплатим.

— Пойду покурю, разнервничался, — сказал Паша и вышел на улицу.

Когда Юля, помахивая ключами от двух номеров, обернулась к дивану, Терезы Обломовой и след простыл.

В баре немноголюдно. Мирно выпивают два финна. У стойки еще двое. Это местные крутые парни в одинаковых кожаных куртках. Оба — поборники справедливости и здорового образа жизни. Поэтому они не стреляют без веских причин, и в дневное время предпочитают водке сок: один — апельсиновый, другой — томатный. В конце стойки устроилась Тереза. Она, как человек свободной профессии, пьет в любое время, и только что опрокинула стопку водки. Вот уже минут десять слушает содержательную беседу местных парней.

— Скукотень. Чем вечером займемся?

— Сегодня какая-то телка в «Башне» поет.

— Да нет, фигня какая-то, «Пилотаж», «Фюзеляж», «Абордаж».

— Да нет, одна телка, без группы. Безобразная такая, лысая. Ну такая, на мужика похожая.

— Кому захочется на такой отстой идти? В Питер поедем, там сегодня «Авария» в «Плазе».

Обломова выпивает следующую порцию водки. Юля неслышно подходит к Терезе и обнимает ее за плечи.

— Пойдем-ка селиться, — она показывает ключ.

— Повторить! — приказывает Обломова бармену. — Юль, тут ничего хорошего не будет, никто не придет на концерт.

Юля косится на соседей по стойке.

— Тереза, не валяй дурака, это не твоя публика, твоя публика днем по барам не шляется.

Еще одна стопка.

— Ну да, они на ткацкой фабрике вкалывают от зари до зари, деньги на билет копят, чтобы на концерт прийти.

И еще пятьдесят грамм.

— Я однажды выступала в Иванове — городе невест, так там одна прямо на сцену с пакетом полезла, а он порвался, прикинь! А оттуда — наволочка в цветочек! Ее охрана выталкивает, а она орет: «Терезочка, пусть тебе спать мягко будет!» Я еще подумала, хорошо, что не «Пусть земля тебе будет пухом»!

Юля тянет ее за рукав:

— Пошли, пошли. Тебе бы прилечь перед концертом. Душ и все прочее.

_____

На сцене Тереза менялась. Она выглядела не мужиковатой и сильной, а неожиданным образом становилась беззащитной и маленькой. Когда за ее спиной было несколько музыкантов группы — неразговорчивых взрослых мужиков и Обломова чувствовала надежный тыл, это не имело значения, но сейчас Тереза была одна и ощущала себя ничтожной блохой.

Она орала им со сцены о том, что в ее жилах течет расплавленный металл, а они жрали. Она кричала им о небе, которое, как крышка огромного сундука, прихлопнуло нас всех, а они пили. Она пела им о том, что любви нет, а они не замечали этого, как и не замечали ее — блоху, скачущую по сцене. Здесь шумное застолье. Там — бурное примирение поссорившихся супругов. Финские лесорубы, громко смеющиеся над чем-то понятным им одним. И вся эта звуковая какофония сопровождалась стуком вилок и ножей о тарелки, звоном рюмок и громким чавканьем множества челюстей. Эти челюсти смыкались и размыкались, смыкались и размыкались с клацаньем, с жестким хрустом.

— Обломова надралась, конечно, перед концертом, но сейчас начала петь первую песню. Вроде хорошо у нее получается, — вела репортаж с места событий Юля.

Но вдруг все звуки замолкли разом. Обломова замолчала на середине куплета и смотрела в зал.

— О-о! Кажется, сейчас что-то будет, — пробормотала Юля.

Гитара висела перед Терезой, как ручной пулемет.

— Жрете? — крикнула она. — Жрите! Зачем вам музыка? Что вы в этом понимаете, уроды?

Слова, брошенные в тишину зала, некоторое время доходили до сознания зрителей. Когда они наконец решили прибить блоху на сцене, распорядитель зала уже вытолкнул ее за кулисы.

Обломова чуть протрезвела, пока верный Паша доставлял ее из ресторана в гостиницу. Он уложил ее на кровать и велел поспать, пока он съездит обратно и попытается урегулировать конфликт. Устроители концерта грозили неустойкой и обличительными статьями в газетах.

Когда он ушел, Тереза вскочила с кровати и, покопавшись в рюкзаке, вынула десяток миниатюрных бутылок виски, которые обычно продают в международных аэропортах. Она влила в себя порцию шотландской сивухи и почувствовала прилив бодрости. Выпила еще, и новый приступ ярости охватил ее от макушки до пяток.

Нет, все-таки Марина Игоревна — умница. Гостиничный номер хоть и не походил на пятизвездочный антикварный салон, но искрился чистотой и подобием уюта. Да и это было неважно. У Юльки была собственная шкала ценностей, согласно которой она дала бы отелю трудолюбивой Марины хоть шесть звезд. Она судила о качестве гостиницы по состоянию ванной комнаты и бара. И если в баре, благодаря Обломовой, Юля уже успела побывать, то с ванной только знакомилась. Но здесь — та же идеальная чистота, снежно-белые махровые полотенца, пушистый коврик. Все, что должно блестеть, блестит. Все, что должно работать, работает. Юля набирает ванну, выливает туда пену из маленького флакона и, сбросив одежду, погружается в воду.

— Почему у пьяного человека прямо потребность какая-то — гадость кому-нибудь сказать? Ну сидят, ну едят. Должна была бы уже привыкнуть. Артистка ведь — обслуживающий персонал. Соня говорит, что мы все — сфера услуг. Теперь я понимаю, что она имеет в виду. Конечно, Обломову с позором выгнали. Хорошо еще, нам всем не набили рожи. Правда, там остался Паша, чтобы как-то утихомирить рестораторов…

Незаметно для себя Юля засыпает. Диктофон выскальзывает из руки и мягко опускается на ковер возле ванны…

Ей снятся буйные и невнятные сны. Лоси, Соня, Лосева и почему-то Нонкин муж Федор. Он прижимается к ней и требует ласк.

Ее будит настойчивый стук в дверь. Очнувшись, Юля видит, что покрылась гусиной кожей: вода остыла. Она тянется к часам, лежащим на полочке, — они показывают пять часов. Стук повторяется. Юля вылезает из ванны, на ходу кутается в махровый халат, тоже снежно-белый, и подходит к двери.

— Кто?

— Дед Пихто! — орет Паша так, что Юля тут же распахивает дверь. Он стоит на пороге, запыхавшийся, раскрасневшийся, проходит мимо Юли в номер, выглядывает в окно и затем плюхается в кресло посреди комнаты. Юля идет следом за ним, на ходу вытирая голову. На ковре остаются мокрые следы.