Питерская принцесса - Елена Колина Страница 62

Боба смотрел в сторону, покачивал ногой, покусывал губы и повторял про себя: «Уйду из дома. Все. Уйду из дома».

* * *

...В саду никого не было. Маша посидела, скорчившись, под кустом смородины, пощипала квелые августовские ягоды и, заметив в окно веранды Бобину тень, метнулась к дому. Постучала в окошко – выйди.

– Боба! Я решила – мы с тобой поженимся. Сейчас пойдем скажем всем, а завтра подадим заявление. Ты рад?

Боба молчал.

– Боба! – Маша немного потрясла его за плечи и вразумляюще повторила: – Поженимся. Мы с тобой. Ты рад?

Она нисколько не чувствовала себя лживой и расчетливой, как те женщины, что прикидывают свои силы, расставляют своих поклонников сложными геометрическими фигурами и, постепенно выбирая предпочтительные, возможные, запасные варианты, берут то, что остается или само идет в руки, а не то, что хотелось.

У нее всегда было две любви, две жизни, и обе одинаково дороги и бесценны. В том эйфорическом состоянии Маше даже какое-то величие чудилось в том, что она наконец-то делает выбор.

– Ты рад?!

– Как я рад, как я рад, что поеду в Ленинград, – машинально пробормотал Боба. – Нет, не рад. И мы не поженимся. Мы сейчас попрощаемся, и утром ты уедешь. А лучше убирайся сейчас. И на этом все. – И прозвучало это не истерически, а так по-новому жестко. Маша взглянула на него кротко и поняла – с Антоном можно было выяснять отношения, играть, расставаться, мириться. С Бобой – страшно. Вот так, именно страшно. Боится она его, вот и все.

– Поедем домой, Нина! – жалобно, с готовыми к отказу глазами попросила Маша. – Только когда все заснут. Пожалуйста!

Нина согласно кивнула.

– Господи, Свининка, какое счастье, хоть ты меня не бросила! – Маша слабо всхлипнула. – У всех неожиданно выросли рога и копыта! Я боялась, вдруг ты тоже мне скажешь: «Уходи, Маша, вон, подобру-поздорову, я с тобой больше не играю!»

Через несколько дней Маша с большой компанией поехала в Москву на выставку Дали. Старой мухинской компанией. Все те же, но без Антона, объехали все дачи, где гостевали летом, собрали бутылки, сдали и на три рюкзака бутылок поехали в Москву. Когда сдавали бутылки, пока в поезде Дали обсуждали, было не больно и даже весело. А когда всей компанией вывалились из Московского вокзала на площадь Восстания, попрощались и разошлись – тут же началась жизнь без Антона. В мастерской Маша однажды видела страшное – как ломает... Эти первые без него в Питере часы и были все равно что ломка.

– Он унес с собой твою душу, – патетически заявила Нина, увидев в дверях Машу с ввалившимися от разгульной ночи в поезде глазами.

У Машиной души и Машиного тела никак не выходило сейчас жить впопад, так они и шлялись по Питеру в отдельности. Она не хотела быть с собой. Как не хочется общаться с ненужным, неинтересным человеком. Часами просиживать у Нины означало все то же – быть с самой собой. Оставалось одно – вернуться в мухинскую компанию. Кончилось лето, начиналась новая жизнь, кто где побывал, кто что повидал, – прежние связи восстановились легко. Маша панически боялась встретить в Мухе Антона, потому как снова стать мухинской барышней было невозможно. Но мухинские связи легко потянули за собой другие, то, что называлось тусовкой, и понеслось...

Каждый день Маша, как муха на липкой ленте, вяло тянулась пить кофе из «Сайгона» в ВТО, из дома в дом, из мастерской в мастерскую... Тусовка, она и есть тусовка – для своих членов спасение. Личной жизни у тусовщиков не было, только общественная.

Ощущение, будто она спивается, – сегодня выпью, а завтра брошу, и бросить можно в любой момент, только вот сегодня еще раз схожу, а завтра уже начну жить, – сопровождалось вялым безразличием. Маша просыпалась уже с утра вялая, прокисшая, смотрела в окно на моросящий дождичек. Да и какая, на самом деле, разница, пойдет она в академию сегодня или завтра? Под пластинку Леонарда Коэна, под саундтрек из «Крестного отца» жилось почти хорошо. Или по крайней мере НЕ плохо.

Изо дня в день одни и те же лица. Машины курточки и свитерки носили все по очереди, и она носила чью-то одежду, – так было принято. Забавно, но, плавая каждый день по одним и тем же дорожкам, с некоторыми она так и не познакомилась. Всегда была девушка с белым ленивым лицом, которое все состояло из мешочков – мешочки под глазами, щечки-мешочки, мешочки грудей, которые так и хотелось назвать неактуальным в Машином лексиконе словом «сиськи». На девушке из мешочков Маша обнаружила свою синюю вельветовую куртку. Еще всегда был человек с волнистым носом, в черном берете даже в жару, из-под берета торчал завитой, как у собачки, хвостик. Хвостик он укутывал в Машин полосатый шарф.

Машино тело круглосуточно шаталось по квартирам и опустевшим к осени дачам. Квартирные выставки, чтение стихов, споры о Боге и советской власти, об «экзистенциальном, трансцендентном, маргинальном» часто сопровождал запах травки – единственное, против чего ставила четкий заслон Машина душа. Совсем уж маргинальных компаний Маша чуралась, у кого «депрессив», у кого «маниакал», не вникала.

Что-то происходило с Машей, несвойственное ей прежде. Словно кто-то выключил в ней свет, и ее всегдашнюю в себе уверенность щелчком с нее сбили. Чтобы вернуться к себе, любимой и желанной, необходимо было уверенность постоянно поливать и удобрять.

Она, конечно, вела себя не как положено хорошей девочке, внучке академика, профессорской дочке Маше Раевской. Отзывалась на каждое поглаживание, на любое проявление внимания, даже понимая, что это всего лишь «нежное вожделение», и, благодарная даже за «нежное вожделение», если избегать эвфемизмов, просто-напросто спала со всеми подряд.

Она оставалась ночевать. В гостях, в мастерской. Остаться ночевать означало ночевать с кем-то. В обмен на постель можно было получить самиздатовские книжки, информацию, умные разговоры, ощущение себя взрослой, по-декадентски томно-испорченной и немного тепла. Тусовка тем и была хороша, что создавала атмосферу семейного тепла, связанности, близости.

Чем больше «фактов», тем больше любви, тем интереснее кино, которое она смотрела про себя – про всеобщую к себе любовь. Об удовольствии речи не шло. Ни с кем и никогда, ни разу. До полового акта тело понимало, что его любят, хорошо, а дальше вступала душа. А душе все было безразлично.

Обиженным равнодушием души Маша уверенно объясняла, что роль секса сильно преувеличена. У человека имеются три сфинктера, ну и что! Сфинктеры при оргазме сокращаются, вот и все! А глупое человечество развело вокруг этого факта всякую дребедень. Красиво рассказывать про сфинктеры научил Машу один знакомый студент-медик, безуспешно пытавшийся добраться до ее тела.

– И что же ты, Княжна, всем сразу даешь? – поинтересовался один из ее... партнером не назовешь, любовник – решительно не подходит... пожалуй, лучше всего будет «партнер по ночеванию». Княжной называли Машу в тусовке. Она не удержалась и немного наврала про себя по старой привычке. Совсем немного, всего лишь про свою принадлежность к роду декабриста Раевского.