Венец всевластия - Нина Соротокина Страница 62

— Его что — били? — спросил дьяк.

— А нам сие неведомо, — отозвался Брюхан. — Мы его бездыханным нашли. Хорошо еще, догадался руки в сено зарыть, а то обморозился бы. Лежал, как труп, ни слова из него нельзя было выжать. А уж грязный! Я его на себе приволок. Дома обтер мокрой ветошкой. А потом на него горячка напала. Я бы к нему знахарку позвал, но сейчас, сами знаете, какое время. Бабки все по щелям попрятались от государева гнева. Лечил сам. Медом поил, настоем из зверобоя… Ну и чтоб согреть, сами понимаете.

— Заботливый, — сказал с ухмылкой Игнат.

— Когда ты его нашел?

Евсей начал загибать пальцы, поплевывая на них, словно книгу листал, потом пошептал что-то.

— Пятый день валяется.

— Да не может этого быть! — вскричал Курицын.

По всем расчетам выходило, что со дня пропажи Паоло прошло одиннадцать дней, а это значило, что он находился неведомо где шестеро суток.

— Как же не может, если так оно и есть. Каждое утро смотрю — дышит, аль нет. Вроде и не дышит, а теплый.

— Лекаря надо.

— А что на лекаря тратиться. Ему мерку под гроб снимать надо. Лежит бревном, лепечет что-то, горит весь.

— Но, но… — прикрикнул Игнатий. — Ты эти речи забудь. Он молодой, сильный, передюжит хворь.

— На все воля Божья, — охотно согласился Брюхатый.

— Он говорил что-нибудь в бреду?

— Говорил, но все больше не по-нашему. Я так понял, что где-то он полз и куда-то падал. Но куда можно ползти четыре дня? Одно слово — морок.

— А где его одежда? — поинтересовался Игнатий.

— Да какая одежда-то? Из всей одежды и были-то одни сапоги. А все остальное — рвань! Епанча-то на нем ласкутьями висела. А жаль, раньше добрая епанча, на лисьем меху. А сапоги я продал. Мне ж его кормить и поить надо было. И опять же за постой.

— А порты где? А рубаха? Ведь небось шелком вышита была? — с угрозой в голосе возопил Игнатий. — А шапка соболья?

— Да будет тебе, — остановил своего спутника Курицын и, обращаясь к хозяину, сказал устало: — Крест только верни. Это у него единственная память от матери.

Брюхатый замялся, забурчал что-то неопределенное, потом исчез за печкой и вернулся с золотой цепочкой в руке, на ней радостно поблескивал нательный крест.

— Я сам надену…

Голова Паоло была тяжелой и влажной. Губы — спекшаяся корка. Курицын взял безвольную руку. Паоло почувствовал прикосновение, встрепенулся вдруг и заговорил горячо и быстро. Курицын долго сидел подле юноши, слушая его горячечный бред. Дьяк с трудом понимал простонародное флорентийское наречие. Иногда Паоло легко переходил на русский, но это не делало рассказ его более внятным. Одно было ясно — его помраченное сознание пребывает на родине. В голубом небе летают птицы, скачут олени и гепарды. Откуда в Италии гепарды? Но речь все время шла о каком-то шествии, о верчении по кругу. При этом Паоло почему-то поминал Вифлеемскую звезду, но тут же утверждал, что ее нет и быть не может. И еще он звал отца.

— Жарко… пальмы, птицы… — говорил он отрывисто, словно подсчитывая разрозненные предметы. — Хорошо…

Друг мой, повезло ли тебе увидеть знаменитые фрески Беноццо Гоццолли в домовой капелле палаццо Медичи?

Паоло повезло. Его водил туда синьор. Они пришли в капеллу вдвоем, и не столько молились иконе в алтаре, сколько обозревали стены.

Представьте себе уступчатые холмы и утесы, похожие на красиво задрапированные ткани, среди этих холмов прихотливо вьется тропа — вверх-вниз, по которой неторопливо и важно шествует огромное количество нарядного люда, пешего и конного. Женщин нет, одни мужчины: волхвы и их свита. Верблюды и кони везут поклажу — ларцы с подарками.

Полное безветрие и покой, не шелестят кусты и травы, как изваяние застыли дерева хвойные и лиственничные — апельсины и гранаты. Вдалеке виднеются селения, белоснежные виллы и замки под черепичными крышами.

Куда они все едут — неведомо. Небо ясное, дневное, еще не зажглась в небесах Вифлеемская звезда, а они уже начали шествие: с одной стены на другую, с этого холма на соседний. И так по кругу до бесконечности — путешествие длиной в жизнь собственную и чужую, старца и отрока, и нет путешествию начала и конца.

Паоло смотрел раскрыв рот и, конечно, не запомнил бы, кто изображен под видом волхвов, если бы синьор не воскликнул удивленно:

— Смотри, второй паж в свите Иоанна Палеолога, вылитый ты! Третий от коня, с пикой в руках. Ха-ха-ха… Право, можно подумать, что писано с натуры. Но ты тогда еще не родился, мой милый мальчик. Я куплю тебе такой же синий камзол тесненого бархата и красные сапоги.

С той поры Паоло полюбил синий цвет, и сапоги, в память о синьоре, носил только красного цвета. Но мог ли он предположить, что будет спустя три года служить Софье Фоминишне — племяннице этого важного рыцаря в золотой короне — последнего византийского императора Иоанна Палеолога.

Под обликом второго волхва — сидящего на лошади юного красавца в шапочке с изумрудами, скрывался Лоренцо Великолепный. О, Паоло хорошо помнил день, когда умер этот славный отпрыск семейства Медичи. Он был богат, щедр, умен и рассудителен. Он сделал столько добрых дел для своего родного города, что не хватило бы полного свитка, чтобы их перечислить. Его оплакивала не только Флоренция, но само небо. В день смерти Лоренцо, а было ему от роду сорок четыре года, в купол церкви Санта-Репарата ударила молния, и купол рухнул к ужасу горожан. На фреске Гоццолли он начал свой путь и теперь продолжает его на небесах.

Умер Лоренцо Великолепный, через год почил синьор, а три месяца спустя Паоло бежал в неведомую Русь. Ах, если бы не угрозы сводного брата, он никогда не поехал бы в столь дальний путь. Но пришлось присоединиться к шествию в никуда. Уже потом в дороге он вспомнил все, что рассказывала ему мать, и уговорил себя, что Русь — его родина.

Шествие в бреду по холмам не было мучительным, только жарко было, но и интересно. В беспамятстве он вспомнил кучу подробностей. Оказывается, память сберегла и образ третьего волхва — сурового старца. Им был константинопольский патриарх Иосиф. Тот самый, который прибыл во Флоренцию (давно — шестьдесят лет назад, когда Византия еще была свободной) и подписал унию с папой. Иосиф стал униатом и с той поры, как говорит Курицын, ах, милый Курицын, православие было обречено на мучительную двусмысленность.

Боже мой, как тяжело дышать. Гепард сидит на груди. Он спрыгнул с фрески, огромная пятнистая кошка с цепью на шее. Пятна на шерсти симметричны словно вытканные на гобелене геральдические лилии. И птицы кричат… право слово, ласточки огромные, больше лошадей.

— Вот все встали, разговаривают, дорогу потеряли… Отец, уберите гепарда с груди!

— Надо его увозить отсюда, Игнатий, — сказал Курицын.

— К вам нельзя.

— Его надо вообще из Москвы… Ну, ты понимаешь.