Бедная Настя. Книга 2. Превратности любви - Елена Езерская Страница 62

— Я не хотел! Я просто не смог сдержаться в ту минуту. Увидел это прекрасное заплаканное лицо и потерял самообладание. Она так красива, отец!

— Сначала реши, что для тебя важнее, краткий миг обладания этой красотой или любовь, которая стоит всей жизни. Наберись терпения.

— Разве теперь она поверит мне? — Владимир без сил рухнул в кресло и схватился руками за голову. — Я все испортил. Я снова восстановил ее против себя. Как я мог? Забудет ли, простит ли она меня?

— Тобою сейчас движет ревность, которая мутит разум…

— О да!.. — вздохнул Корф.

— Если не готов к борьбе — уйди в сторону, чтобы не потерять еще и друга.

— И навсегда потерять Анну? Нет, никогда!

— Борись за свою любовь!

— С кем? С Анной или Репниным? Или с обоими одновременно?

— С самим собой! Усмири гордыню! Ты любишь Анну — так докажи самому себе, что ты достоин ее любви!

— Легко сказать!

— И трудно сделать, — кивнул ему отец. — Но стоит однажды переломить гордыню, и ты поймешь, что любовь — это искусство отдавать, а не завоевывать.

— Да что Вы знаете о любви? Как вы можете советовать? Вы, кто за всю жизнь не отдавался безумию страстей. Благополучный семьянин, унылый вдовец! Оставьте меня с запоздалыми нравоучениями! Оставьте меня!

— Сейчас тобой руководит вполне законная ненависть к моей семье. Я не стану докучать и тотчас же откланяюсь, — растерянно сказал Андрей Долгорукий, неожиданно вошедший в кабинет.

— А? Что? — Владимир посмотрел на него мутными глазами, но через мгновение опомнился. — Нет-нет, прости, Андрей. Я, кажется, просто перенервничал.

— Это неудивительно. Столько пережить за какие-то несколько дней! Сможешь ли ты говорить со мной? Готов ли выслушать мою просьбу?

— Конечно, проходи, садись. Я слушаю тебя.

— Прежде всего, — кивнул Андрей, присаживаясь к столу в кресло напротив друга, — я бы хотел извиниться перед тобой, если, конечно, слова могут послужить утешением.

— Ты говоришь об имении? — недобро улыбнулся Корф.

— Побойся Бога, Владимир! — вздрогнул Андрей. — Я говорю о твоем отце! Все, что случилось, просто ужасно! В голове не укладывается, что матушка — убийца. Сможешь ли ты простить меня и мою семью?

— Есть вещи, которые, к сожалению, исправить нельзя.

— Но мы всегда были дружны. И ты знаешь, что я не разделял планов матушки насчет поместья. Осталось оформить бумаги, восстанавливающие тебя в правах на него.

— Что ж, спасибо. Хотя я никогда и не сомневался в твоей честности и благородстве. И рад, что ты принял это решение.

— Все, что случилось, не должно разрушить нашу дружбу!

— Ничто не совершенно, — горестно заметил Корф.

— Ты прав. В твоей власти решение — казнить или миловать.

— О чем ты?

— Владимир, моя мать совершила чудовищное злодеяние, но она была не в себе. Моя вина, что я не заметил этого раньше и поэтому не смог предотвратить худшее. Но сейчас маман — просто больная, истерзанная безумием женщина. Ей кажется, будто она снова молода, дома ждут маленькие дети — я, Лиза, Соня… Она потеряла рассудок…

— Мне жаль, — прервал друга Корф. — Я сожалею о твоем несчастье, но я не доктор. Тем более, не судья.

— Вот именно об этом я и хотел говорить с тобой! Владимир, будь снисходителен…

— К убийце?

— К болезни! Во имя нашей дружбы, во имя милосердия! Я прошу тебя не выдвигать против маменьки судебных обвинений.

— Это невозможно! Твоя мать не только попрала дружбу, но и посягнула на творение Господа — на жизнь человека. Она убийца, убийца! — вскричал Корф, вставая.

— Владимир! — Андрей тоже поспешно встал. — Выслушай меня! Ревность овладела ею и управляла всеми ее поступками. Только мать и твой отец знали правду, и я уверен, он чувствовал свою вину перед ней.

— За то, что не мешал другу любить?

— За то, что покрывал измену! И разве ты сам не вызвал бы обидчика на дуэль? А что могла сделать она? Я не оправдываю маменьку, но не она убивала твоего отца — обида и ревность подсыпали яд в его бокал. И они же привели ее к безумию. Теперь она неопасна — она больна, она живет в другом мире — в прошлом, где еще нет ничего: ни предательства, ни убийства. Эта женщина, любимая мужем и детьми, любящая и добрая, не может никого отравить. Ее пощади — она не заслуживает тюрьмы и каторги.

— Да, ты не зря пошел по юридической линии, твоя речь растрогала даже меня — сына убитого ею человека, — с саркастической усмешкой сказал Корф.

— Володя, матушка не может сейчас отвечать за свои поступки, она невменяема, нуждается в лечении. Она виновна, но она неподсудна. Умоляю, будь к ней милосерднее. Небо уже наказало ее, лишив рассудка. Я уверен, если бы Иван Иванович был жив, он отпустил бы ей ее грехи.

— О да, мой отец всегда был добросердечным самаритянином!

— Владимир, твой отец был благородным человеком и настоящим воином. Он никогда не стал бы воевать с женщиной и мстить ей, тем более, когда уже свершился высший суд — суд Божий, наказавший ее по всей строгости и справедливости. Моя мать уже неопасна, прости ее.

— Хорошо, — после тягостно долгой паузы тихо сказал Корф. — Я напишу письмо с отказом от претензий. Но я не желаю больше ни видеть, ни слышать ее.

— Обещаю, что, как только доктор позволит, мы увезем ее на лечение подальше отсюда. Возможно, за границу. — Андрей протянул Корфу руку. — Я благодарю тебя и прошу не отказываться от дружбы.

Корф молча кивнул и пожал протянутую Андреем руку. Тот горячо ответил на рукопожатие и, поклонившись, вышел из кабинета.

— Надо же, какой я благородный! Правду говорят, что дурной пример заразителен. И это все ваше воспитание, отец. Теперь-то вы довольны? — печально спросил Владимир, обращаясь к портрету отца на стене.

— Я доволен, я страшно доволен, что ты вернулся домой! — воскликнул Репнин, вбегая в кабинет на последних словах Корфа. — Андрей успел обмолвиться, что возвращает тебе имение и все права на него.

— Спасибо на добром слове, Миша, — сдержанно ответил ему Корф. — Наконец-то я снова чувствую себя здесь, как дома.

— И что же дальше?

— О чем ты? — нахмурился Владимир.

— Не о чем, а о ком. Когда ты намерен дать вольную Анне?

— Все еще любишь ее?

— Ты не ответил мне! Значит, ты не собираешься освобождать ее? — понял Репнин. — Тогда продай Анну мне.

— Тебе? Чего ради?

— Но ты же собирался продать ее моему дяде, князю Оболенскому!

— Собирался, но передумал. У меня есть свой театр, и я не хочу лишаться лучшей в нем актрисы.