Колдунья - Сьюзен Флетчер Страница 62

Я наклонилась к ней. Вытащив травы, я перебирала их и говорила леди Гленко:

— Вы не подожжете это?

Или:

— Положите это в воду. Заставьте ее выпить.

И мы двигались вместе, мы двигались осторожно, она принесла свечи, и я расставила их у ног Сары и около ее талии. Сара протяжно застонала. Она была огромной и выглядела болезненно, и я приблизилась к ней:

— Я помогу тебе. Обещаю, что помогу.

Леди Гленко спросила:

— Ты присутствовала при родах раньше?

— Однажды. При собачьих.

— При собачьих?

Я бросила на нее короткий взгляд:

— Этого достаточно. Мы здесь — вы и я. Мы поможем ей.

— При собачьих?

Леди Гленко была хорошей помощницей — без единого звука она брала те травы, о которых я говорила, растирала их или заваривала так, как я просила. Она втерла мак в десны Сары, чтобы облегчить боль, и мы вместе обмыли ее. Она подожгла в пламени свечи пучок лаванды, чтобы очистить комнату и успокоить мать.

— Потрите ее живот очень мягко, — попросила я, и она выполнила это.

А я сказала:

— Ты должна постараться тужиться, Сара.

Внутри ее я увидела маленькую головку, как у мокрого птенчика. Она была темного цвета и измазана кровью. Сара тужилась очень сильно. Она старалась, а я говорила:

— Вот так.

Леди Гленко гладила ее волосы и шептала что-то ей на ухо, а бедная Сара испустила самый страшный крик, что я когда-либо слышала в жизни, — безнадежный вой, будто она покончила с этим миром, а этот выдох — все, что в ней осталось. Я приказывала:

— Тужься!

Сердце разрывалось от жалости при виде огромного количества крови, но ребенок должен был выйти. И вдруг появилась голова! Я увидела маленькое ухо и закричала:

— Я вижу голову, Сара! Ты должна еще тужиться!

Она простонала:

— Я не могу.

Но обе мы — леди Гленко и я — сказали:

— Можешь.

Она глубоко вздохнула и заплакала, и эта потуга была тихой. Крепко сжав челюсти, она подняла голову, и я увидела, какая она влажная и бледная, мне казалось, она холодная, но я знала, что она вся горит, и я приложила руки к маленькой головке с мокрыми волосами и шептала «тужься», а потом ребенок выскользнул, словно мокрый щенок, и оказался у меня в ладонях. Я держала розовое, покрытое пленкой существо, от которого тянулась пуповина, как и должно быть, и у него было крошечное сморщенное личико, с маленьким носом и маленьким ртом. Я притянула малыша к себе, держа у груди, будто своего, так что на краткий миг я стала его матерью, а он моим сыном, и я шлепнула его по спине и встряхнула.

— Плачь, — прошептала я, — ты родился.

И услышала. Слабый писк напуганного птенца, который потерялся и зовет мать. Ему нужен был ее запах и чтобы она держала его. Я поднесла его к Саре. Она была полумертвой, страшно бледной, и я положила сына ей на грудь. Я сказала:

— Сара, смотри. У тебя сын!

Ей хватило сил, чтобы увидеть его и улыбнуться такой улыбкой, какую я никогда ни у кого не видела. Она протянула руки и взяла его.

Мы сожгли еще немного лаванды. Я помазала ее успокаивающими травами и сделала несколько стежков. Я думаю, ей было очень больно, пока я шила, но радость материнства заглушила боль. Я полагаю, женщина готова стерпеть любую боль, если знает, что ее ребенок невредим.

Она уснула. Ее веки опустились, и она выглядела умиротворенной, а леди Гленко улыбалась, убирая миски с тканью и кровью.

Я не слышала его. Аласдер подошел очень тихо, сдерживая дыхание, словно боялся, что оно может разбудить спящих. Приблизился к ней, осторожно опустился на колени. Я никогда не видела такого взгляда ни у него, ни у кого-то другого — будто все, что он считал красивым, было лишь тенью этой красоты. Любое звездное небо было лишь тенью его усталой жены, спящей с их сыном на груди.

Здесь я уже была не нужна. Не сейчас.

Я закончила стежки, опустила ее рубашку. Я отползла к занавеске, и когда задергивала ее за собой, то увидела, как он поцеловал в щеку жену. Эта комната была наполнена нежностью и принадлежала лишь им троим — никому больше. Я знала, что все идет как должно, и ускользнула.

Люди плясали. Пылал огонь — величайший костер, что я видела в жизни, горел на поле около Ахнакона, и я слышала, как от дома к дому разносятся крики. На улицу высыпали родственники, клан выходил из домов. Звучал хохот, лился эль, стучали барабаны.

Леди Гленко сказала:

— Сегодня — праздник жизни.

Она быстро дотронулась до моей руки, а потом пошла в поле, где свет от костра рассыпался искрами.

Я смотрела из тени. Мне было одиноко.

Но вдруг я ощутила чье-то дыхание. Почувствовав, что рядом стоит человек, я повернулась.

— У меня вновь появилась причина поблагодарить тебя.

Маклейн положил руку мне на плечо, словно отмечая, что я добрая и сделала доброе дело.

— Она подарила моему сыну хорошего сына, — сказал он. — Ты выпьешь, Корраг.

Я ответила:

— Спасибо, но…

Он проговорил с нажимом:

— Ты выпьешь!

И я так и поступила. От выпивки у меня перехватило дыхание, но, без сомнений, я от нее здорово расслабилась. Маклейн ревел у огня со своими людьми, а Иэн целовал жену у ясеня. Я шла сквозь толпу, держа в руках кубок. Я тихо брела, и большинство из них не замечали меня, увлеченные танцем, но некоторые склоняли голову набок и смотрели на меня. В голове вертелось «ведьма», но никто не произнес этого слова. Вместо того по поселениям неслось: «Это мальчик!» — и человека со снежно-белой бородой послали зажечь огонь на Ан-Торре, чтобы разнести весть о том, что еще один Макдоналд благополучно пришел в этот мир. Это было величайшее празднество, что я видела в жизни. В поле у реки, которая течет между скалами, они зажгли еще костер, и целые семьи спустились из своих домов в Ахтриэхтане, где я брала котелок и ложку, и из Инверригэна, откуда я таскала яйца. Там был бородатый гигант Ранальд со своей волынкой. Человек из Далнесса, что в соседней долине, поднимал мальчишку вверх за лодыжки, а тот смеялся. Еще я видела рыжеволосую семью из Ахнакона, которая плясала вместе, — там все плясали вместе. Некоторые кивали мне. Одна леди, которая сама носила ребенка, подошла ко мне и улыбнулась. Она не говорила по-английски, а запас моих гэльских слов был невелик, но она взяла меня рукой за подбородок, и этот жест был красноречивее тысячи слов. Я полагаю, он означал «спасибо». Так делают люди, когда хотят яснее разглядеть лицо — по-настоящему увидеть его.

Я всегда буду помнить ее жест.

Я опьянела? Нет. Но многие напились. Женщины с детьми со временем разошлись по домам и оставили мужчин спорить и хвастаться, кто лучше дерется, или кто лучше поет, или кто ограбил больше Кэмпбеллов. Иэн улыбался так широко, как никогда прежде. Арендатор танцевал в одиночестве перед волынщиком, а остальные подбадривали его криками и топали ногами.