Игры сердца - Анна Берсенева Страница 62

– Папа… – Оказалось, что выговорить это легко. – Но ведь это же странно! То… из-за чего ты один. Как-то слишком красиво, тебе не кажется?

– Кажется. Но это так. – Отец помолчал, потом качнул головой и проговорил со смесью улыбки и досады в голосе: – Все-таки она должна была сообщить мне про тебя! Пораньше, чем через тридцать пять лет.

– Она думала, у тебя здесь давно есть семья.

– Когда Неля не думает, а сразу делает то, что чувствует нужным сделать, то это получается у нее гораздо лучше, – усмехнулся отец. – Я это понял в тот самый день, когда с ней познакомился, и сейчас уверен, что не ошибся. Она тогда бросилась защищать своего возлюбленного от хулиганов. Я бы на месте того возлюбленного всю жизнь носил ее на руках.

– Это был не ты? Тот возлюбленный?

– Нет, конечно. Я же говорю, мы с ней в тот день просто познакомились. Вернее, в ту ночь.

Глаза его снова улыбнулись. На этот раз не Ивану, а собственным воспоминаниям.

– Она тебя любила. Я только теперь это понимаю.

На это отец не сказал ничего. Но сказал о другом:

– Я страшно взволновался, Ваня, когда тебя увидел. Я думал, сознание потеряю.

– Ну да! – удивился Иван. – А я и не заметил. Лицо у тебя, во всяком случае, было совершенно спокойное. И голос.

– Ну, лицо!.. Лицом можно управлять, и голосом тоже. Меня этому учили.

– Учили? Зачем?

– Я работал в разведке.

– Когда в армии служил?

– И в армии. И потом.

– В Моссад?

– Нет. В другой.

– Поэтому ты долго жил в Европе?

– Да. Когда я сюда приехал, меня сразу в армию взяли, конечно. Мне тридцать лет было, это у нас призывной возраст. И так для меня вдруг это оказалось… неравнодушно! Сразу я это понял, во время присяги. Ее здесь принимают в крепости Массада. Это в Иудейской пустыне, над Мертвым морем, мы туда не успеем с тобой в этот раз поехать, жаль. Ну вот, я армию отслужил, а вскоре война началась, и меня опять призвали, уже как резервиста. Война Судного Дня, в семьдесят третьем году, не слышал про нее?

– Что-то слышал, – пожал плечами Иван. – Но особо не интересовался, если честно.

– И вот тогда, в ту войну, я впервые понял, что не создаю для себя какие-то специальные обстоятельства. Я ведь всю жизнь вот именно создавал для себя такие обстоятельства, чтобы проверить, на что способен. А в самопроверке для мужчины все-таки есть фальшь, так я думаю. Я и в работе своей – я вулканологом был, не знаю, говорила тебе мама или нет, – и в работе своей потому разочаровался, что не просто так ее когда-то выбрал, а как раз для самопроверки. Ну вот, а здесь я впервые ничего в себе не проверял, а просто делал то, что необходимо делать. В тот момент необходимо было воевать. И я понимал, что если не буду воевать, и хорошо воевать, то многие погибнут. А я сам если не погибну, то уже не буду то, что я есть. И я стал воевать, и научился воевать. Наверное, это было очевидно для многих – что я научился это делать хорошо. Война кончилась, резервистов отпустили по домам, а мне предложили работать в разведке.

– Ты можешь вот так, кому угодно об этом говорить? – осторожно спросил Иван.

Отец улыбнулся.

– Ты не кто угодно. Я хочу говорить тебе это. Говорить тебе, как я жил без тебя. Ну вот, я жил в Англии. Много лет. Потом мне пришлось уехать. Даже, можно сказать, я еле успел оттуда уехать. В те годы я думал: хорошо, что у меня нет семьи.

– А как ты получил мамино письмо? – вспомнил Иван. – Она ведь его наугад отправила.

– Я проверял тот адрес, который ей оставил.

– Ты что, правда ждал, что она тебе напишет? Через тридцать пять лет? И каждый день проверял почту?

– Ну а почему бы и не проверять? Технически это несложно. Это почтамт. Когда я уезжал из Москвы, то никаких других здешних адресов не знал. Между прочим, это оказалась судьба. – Отец улыбнулся. – Я ведь не собирался сюда. Думал, долечу до Вены, а оттуда в Америку. Или там же, в Австрии, останусь. А когда Неля сказала, что не поедет со мной… Мне все стало безразлично – куда, зачем. И я поехал сюда. Просто потому, что оставил ей адрес иерусалимского почтамта. Я тогда думал, она мне все-таки напишет.

– А потом?

– Не знаю, Ваня. Не могу сказать, что я думал о ней постоянно.

– Но адрес проверял.

– Да.

Они вернулись домой и долго еще сидели на балконе отцовской квартиры. Отец хотел рассказать о том, как он жил, но рассказывал о другом.

Об Иудейской пустыне – сами ее контуры, говорил он, созданы для отчаянных ситуаций и безрассудных поступков, и только там он понял слова Сенеки о том, что в беде следует принимать опасные решения, и понял, как ему дальше жить.

И о Мертвом море он рассказывал – оно всегда, говорил отец, было местом великих чувств и действий, и это притягивает больше, чем странный его соляной пейзаж.

И как однажды смотрел он вот с этого балкона на Иерусалим, укрытый снегом…

– Это был очень глубокий вид, – сказал отец. – Много давал не только воображению, но сердцу. Скажи, а мама так все эти годы и жила на Краснопрудной?

Он только сказал, что хочет говорит о себе, но то и дело задавал такие вот вопросы о ней.

– Да, – кивнул Иван. – Тот художник, за которым она ухаживать осталась, вскоре выздоровел и сразу в монастырь ушел. Сказал, что это его духовный долг и все такое. И она осталась на том чердаке одна. На шестом месяце. А у этого художника был какой-то приятель Егоров – мама говорила, мелкий и расчетливый тип. Но тут его мелкая расчетливость оказалась на пользу: он посчитал, что она должна получить какую-то компенсацию за свою самоотверженность. – Иван усмехнулся. – И договорился с теткой из домоуправления насчет взятки, чтобы маме это помещение передать. Как мастерскую для молодой талантливой художницы. Таня продала жемчужное колье, которое у них с мамой от их мамы осталось, и как раз хватило на взятку за чердак.

– Только Нелька могла додуматься растить ребенка на богемном чердаке! – хмыкнул отец.

– Ну, меня она там не растила. Меня вообще Таня в основном растила, в Ермолаевском.

– Тебе повезло. – Отец помолчал. Потом проговорил: – Но как же глупо все это вышло! Если бы ты знал, Ваня, как я себя кляну сейчас…

– За что, папа?

– Я должен был задержаться в Москве. Разобраться, понять, что произошло. Мало ли что она мне сказала! Я же знал, что такое Нелька. Я был взрослый мужчина, а прислушался как дурак к словам девчонки, по сути, ребенка еще. И своего ребенка из-за этого… – Он снова замолчал. Потом сказал с глубокой горечью: – Тебе в любом случае было бы лучше, если бы ты рос со мной, Ваня. Может, я не смог бы уделять тебе много внимания, все-таки это ведь не случайно, что я всегда выбирал себе такие занятия, которые отнимали много времени и сил. И все равно… Да, ты вырос хороший. Я не знаю твою Таню, но ты вырос хороший, это я вижу. Но тебе все равно было бы лучше расти со мной. И с Нелей, конечно. Так это заведено, и так это должно быть. Какая же глупость нас развела! Какая-то чудовищная наша недальновидность.