На перепутье - Александра Йорк Страница 60

— Не годится, Леон. Каким бы тяжелым испытанием для тебя это ни было, одного этого мало, чтобы заставить тебя бросить такие работы, как «Весенний цветок», и производить на свет эти мертворожденные куски металла. Меня огорчает, что твое искусство абстрактно, но некоторые абстрактные полотна и скульптуры, которые я видела в музее, по крайней мере могут похвастать гармонией и дизайном. В них есть жизнь, во всяком случае, в композиции, если не в содержании. Ты же просто придаешь мертвому материалу другую форму. Не заметить твои работы нельзя, они слишком большие. Требуется обойти их или пройти по ним. Они всегда на пути.

Леон рассмеялся. Безобразный смех раздвинул его губы в такой угрожающей гримасе, что Тара вскочила на ноги и в ужасе уставилась на него сверху вниз. Он потянулся к бутылке с пивом, допил его и отправился к холодильнику за другой бутылкой.

— Ты ошибаешься, — сказал он. — Можно не обращать на них внимания. И нужно не обращать. Но все на них смотрят. Мое искусство для меня — шутка, для них — товар. Это они дураки, не я. Они лазят по лестницам, чтобы их увидеть, они же обходят их кругом, чтобы не запачкать грязной обувью. Им не нужно искусство, они жаждут театрализованного представления, чего-то, о чем можно написать, о чем можно посплетничать на вечеринках. Я даю им такое искусство. Один критик годами называл меня Infant Terrible [8]искусства. Ему глубоко плевать на то, чем я занимаюсь. Он обожал меня, потому что я был тем хулиганом, который обеспечивал ему крупные заголовки и создал репутацию. Но что они дали мне взамен? Их независимое суждение. Почему бы это? Да потому, что того стандарта, в соответствии с которым можно было судить, уже не существует. Кто такой художник в наше время, позвольте спросить? Да любой, кто утверждает, что он художник, и может заставить нескольких влиятельных персон ему поверить. Курам на смех! Почему бы мне не заработать на таком обществе? Есть люди, которые все еще верят, что искусство что-то значит. Некоторые пустоголовые даже полагают, что куча конского навоза что-то значит, если ее отлакировать и перенести в галерею или музей. Но я по крайней мере честен с собой. Все, что я делаю, — чушь собачья! Шутка!

— Над кем, Леон? — Тара подошла к изображению «Вечности» в журнале. — Ты выбрал себе квартиру, свой дом, чтобы тебя могли вдохновлять твои любимые здания, и тут же делаешь этот брус и называешь его «Вечность». Это смешно?

— Это же метафорическая работа, иронизирующая над правдой, ускользающей каждый день. Наши жизни слишком быстротечны, в них нет подлинного смысла, и, в конце концов, все, что от нас останется, — это детали, отдельные элементы, болты и гайки, вроде этого моего бруса.

— Леон! Как насчет идеи, которая заложена в твоих любимых зданиях? Как насчет человеческого разума, который способен создать такое великолепное произведение, как Эмпайр-Стейт-билдинг или Крайслер-билдинг, на которые ты не устаешь любоваться всю жизнь? Если человеческая жизнь бессмысленна, то как тогда ты можешь ценить меня? Это же все равно, что сказать, будто ты ценишь, любишь только мои кости, поскольку это то, что от меня останется надолго. Ладно, проехали.

Тара снова опустилась на пол.

— Понимаешь, я вообще-то на тебя не злюсь. Я сама виновата, что так поспешно позволила себе эти отношения с тобой. И ты прав. Меня никогда не интересовали археологические находки в Греции сами по себе. Я была влюблена в греческий дух. Греция — страна, где обретается моя душа. Америка — мой политический дом, но мой самый глубокий духовный опыт связан с Грецией. Разумеется, не в мистическом смысле. Я не верю, что духи людей, создавших Древнюю Грецию, все еще среди нас. Но они были настоящими гигантами. Мне нравится бывать там, где когда-то жили они. Я чувствую прилив внутренней энергии, просто когда ступаю по тем же ступеням, смотрю на то же море, пытаюсь относиться к миру и человечеству так, как относились они. Кроме этого, я испытываю восторг еще от одной вещи — любви. Для меня искусство и секс — две самые священные вещи в мире, поскольку каким-то образом они являются квинтэссенцией жизни. Вот почему я не могу смириться с тем, что должна любить человека, чье искусство меня оскорбляет. Разве ты не понимаешь? Наверное, мы оба совершаем какую-то огромную ошибку, но по-разному. Ты считаешь, что идеал невозможен, поэтому ты отказался от борьбы за то, чтобы сделать его реальностью, и вместо этого занялся сатирой на этот идеал. Я же считаю, что идеал возможен, но раз он не является передо мной в готовом виде, я погружаю себя в мертвую цивилизацию, которая тоже верила в его возможность. Но, похоже, мы оба исходим из посылки, что здесь и сейчас идеал невозможен.

Леон опустился на пол и встал перед ней на колени. Взял ее лицо в ладони и поцеловал долгим нежным поцелуем. Она ответила на его поцелуй. Это было перемирие, момент покоя.

— Еще одно, Леон. Ты сказал, что жизнь бессмысленна, а я верю, что жизнь священна. Я упомянула любовь и секс потому, что они — наиболее яркие проявления жизни из всего известного мне, поэтому и они тоже должны быть священны. Искусство позволяет нам испытывать единство с реальностью, а секс дает нам возможность ощущать единство с другим человеческим существом. Искусство говорит: «Вот жизнь». Секс утверждает: «Вот бытие». Я бы не хотела жить ни без того, ни без другого.

— Я люблю тебя, Тара. И я знаю, что ты любишь меня, по крайней мере, в какой-то степени, иначе бы ты не приехала сюда.

— Но я не могу отделить тебя от твоего искусства, Леон. Искусство человека — это его душа нараспашку.

— Возможно, когда-то, Тара, но не в сегодняшнем мире. Если мое искусство значит для меня так мало, почему оно должно что-то значить для тебя? Если ты меня любишь, то остальное не имеет значения.

— Леон, как я могу отделить тебя от твоей работы? Мне требуется время. Все произошло слишком быстро. Нам следует помедлить.

— У тебя сколько угодно времени. Да, не надо было врать тебе насчет заметок на полях, и я струсил, побоялся сам показать тебе свои работы. Единственным моим оправданием служит то, что я понимал, какое сложное впечатление они могут на тебя произвести. Знаешь ли, там, в Греции, я вовсе не собирался влюбляться в тебя. Все начиналось… Впрочем, неважно, как оно все начиналось, но, когда я узнал тебя, Тара, я осознал, что мое детское представление о женщине может стать реальностью. Я знал, что не смогу отпустить тебя, даже если придется соврать. Ты прости меня.

— А что, если ты обнаружишь, что и твое детское представление о мире тоже реально? Что ты тогда сделаешь? — Тара наконец улыбнулась.

Лицо Леона разгладилось, напряженные морщины вокруг глаз и рта исчезли. Он помолодел лет на десять.

— Возможно, мы можем помочь друг другу, — сказала она. — Но сейчас нам обоим нужно время, чтобы подумать. Когда я сегодня утром пришла в музей, там меня ждала записка от Димитриоса. Похоже, мне придется на пару недель вернуться в Афины. Он организует короткую встречу на Кипре с командой, задействованной в нашем следующем проекте. Эту встречу следует провести сейчас, потому что у спонсора, который финансирует наши самые экзотические проекты, другого времени нет. А он обязательно должен присутствовать на предварительном обсуждении месторасположения будущих раскопок.