Княжна-цыганка - Анастасия Туманова Страница 60

Впереди показался старый, обвитый виноградом забор, щелястая, вся серебряная от лунного света калитка. Дина подняла щеколду и молча пошла по тропинке к дому. Мери шагнула было следом, но ее остановил шепот за спиной.

– Меришка…

Она обернулась. Митька стоял в двух шагах, луна светила ему в спину, и скрытого тенью лица Мардо Мери не видела. Покосившись в сторону, она убедилась, что Дина уже в доме.

– Что тебе, морэ? Ступай в табор.

Он молчал. Мери прошла за калитку и опустила за собой щеколду. Мардо стоял не двигаясь до тех пор, пока не хлопнула дверь в доме. Затем тихо отступил в тень и исчез.

Глубокой ночью спящая у потухших углей Копченка услышала шаги. Она заснула недавно, измученная невыносимо тяжелым днем, тревогой, тоской, детским плачем и болтовней цыганок, которые с охами и причитаниями толклись возле палатки, разглядывая малышей и ужасаясь истории Юлькиных родов, до тех пор пока рассвирепевшая Настя не прогнала всех прочь. К вечеру пришла Ульяна, одна из Настиных невесток, и принесла люльку, которая оказалась достаточно просторной для двух малышей сразу. Люльку подвесили на жердину, и Юлька, укачав детей, понемногу, глядя на звезды, все ярче проявляющиеся на вечернем небе, задремала и сама.

Чуть слышный шелест сухой травы под чьими-то сапогами вмешался в ее чуткий сон, и, не открывая глаз, еще не проснувшись, Копченка улыбнулась: «Митька идет…» Вскоре и он сам появился из низкого тумана, шагнув к палатке бесшумно, как привидение. В полной уверенности, что ей снится хороший сон, Копченка следила сквозь слипающиеся ресницы за тем, как Мардо идет к погасшему костру, заглядывает в люльку, почти сразу же отворачивается и направляется в шатер. Там он, видимо, споткнулся о забытый Юлькой у самого входа таз: раздался медный густой звон, чуть слышное: «Тьфу, черти б тебя…» И от этого короткого ругательства Копченка проснулась окончательно, и сердце упругим комком подскочило прямо к горлу.

– Митька! – Ноги сами подняли ее, из груди вырвалось хриплое сдавленное рыдание, и Юлька обеими руками обхватила стоящего посреди шатра мужа. – Ты… Ты, дэвла миро, ты… Митька, господи, хороший мой, а я уже думала – все, господи… Дэвлалэ, да как же это… Как ты вырвался-то? Почему отпустили? Динка? Это Динка наша? Да?!. Боже мой, боже, всю жизнь ей ноги целовать буду, проклятой… Митька, господи, да счастье ж какое…

– Не кричи, – шепотом сказал он. – Люди услышат.

– Ну и что?! – Юлька наконец смогла оторваться от мужа, и даже в темноте палатки были видны ее блестящие от слез, счастливые глаза. – Митька, а ты детей-то наших видел? Видел?! Мальчишки! И на одно лицо с тобой оба! Спят, как сурки, а весь день пищали… Ох, да что я тебе… ты ведь устал, верно? Есть хочешь, да? Я сейчас, мигом, сейчас огонь вздую, там в котелке еще не остыло…

– Юлька… – хрипло отозвался Митька, и в голосе мужа Копченке послышалось что-то, от чего она умолкла на полуслове. – Ты, ради бога, заткнись. Я есть не хочу. И вовсе ничего не хочу. Спать лягу. Не мешай.

Испуганная Копченка попятилась к выходу. Митька прошел в глубь палатки, медленно опустился на перину, лег ничком, уткнувшись лицом в подушку, и замер. Юлька долго прислушивалась, но с перины не доносилось ни звука. Она медленно закрыла лицо ладонями. Подождала, пока перестанет отчаянно колоть глаза, встала, перекрестилась и, тяжело, как старуха, ступая, вышла из шатра.

* * *

Весь день четырнадцатого августа лил мелкий золотистый дождь. Солнце то пряталось совсем, то лукаво выглядывало из-за растрепанных тучек, летучими стайками бегающих по небу, и тогда город озарялся в разных своих концах цветными радугами. Мостовая целый день мокла под теплым дождем и курилась прозрачным паром, когда солнце сушило лужицы. Сильно пахли цветы, в садах заливались не боящиеся дождя птицы. К вечеру над городом занялся такой великолепный, играющий всеми оттенками золота и пурпура закат, что гости, съезжавшиеся к Офицерскому собранию, не спешили проходить внутрь огромного дома, из открытых окон которого неслась бравурная музыка полкового оркестра, а зачарованно останавливались на крыльце, глядя в горящее пожаром небо.

Офицерское собрание расположилось в бывшем доме богатого греческого купца, еще весной переехавшего с семьей в Афины. Помимо большой бальной залы, в которой сейчас разыгрывался оркестр, здесь помещалась бильярдная, которая всегда оказывалась забита, библиотека, как правило, безлюдная, буфет, заставленный бутылками с дешевым крымским вином, и что-то среднее между рестораном и греческой таверной, где дежурным блюдом всегда были жареные бычки. Сейчас комнаты бывшего купеческого особняка были полны, всюду мелькали платья и шляпки дам, серая офицерская форма, слышались разговоры, смех, из бильярдной доносились звуки чуть фальшивящей гитары. Гитару перебивали сбивчивые аккорды рояля, который терзал виновник торжества, стараясь извлечь из клавиш седьмую мазурку Шопена.

– Все, господа, хватит мне позора! – наконец объявил Вересов, с грохотом захлопывая крышку обиженно загудевшего инструмента и решительно вылезая из-за него. – И не просите, не стану больше, напрочь все позабыл за эти годы! С ума можно сойти… А ведь прежде играл во всех московских гостиных! И даже имел успех у барышень! Хотя вы теперь, конечно, не поверите…

– Что вы, Миша, просто чудесно, – улыбаясь, заверил полковник Инзовский. – Уж на что я ничего не смыслю в серьезной музыке, но и мне понравилось. Дамы, да подтвердите же!

– Разумеется! Конечно! Просто замечательно! – с готовностью зашумели сгрудившиеся у рояля барышни. – Михаил Викторович, и не сомневайтесь! Мы попросим еще, правда же, mesdames?

– Ни за что! – Вересов даже отошел подальше от рояля. – И вообще – мне нужно на воздух! Бардин, Асмолов, составите компанию?

– И я с вами, господа. – Инзовский с трудом выбрался из смеющегося, кисейно-кружевного, пахнущего духами облака женщин и зашагал вслед за молодыми людьми.

На обширном балконе обнаружился Сокольский, сидевший на облупившихся перилах ногами наружу и сосредоточенно дымивший папиросой. Взгляд его был устремлен на запущенную клумбу, где сорная трава мешалась с багрово-красной плетистой розой и отцветающими георгинами, среди которых мяукали охваченные страстью две бродячие кошки.

– Ромистр, как вам не стыдно? Я бы на вашем месте отвернулся, – без тени улыбки заметил Инзовский, вынимая портсигар.

– Оставьте, господин полковник, им наплевать, – так же серьезно отозвался Сокольский, не отводя глаз от любовной сцены на клумбе. – Ей-богу, мне бы на место этого махновца с откушенным хвостом…

– Ну, знаете, Сережа… – усмехнулся полковник. – Уж если девочки мадам Штойнберг не умиротворили вас вчера, то я, право, и не представляю, чем вас еще утешить. Все-таки лучшее заведение в городе…

– В Одессе было лучше, помните? – Сокольский щелчком отправил окурок в клумбу, целясь в бесхвостого кота. Тот даже ухом не повел, и ротмистр, с сожалением вздохнув, развернулся на перилах, чтобы спрыгнуть. Только сейчас он заметил вошедших вместе с полковником офицеров и, встав, коротко поприветствовал их: – Добрый вечер, господа.