Мужчина моей мечты - Куртис Ситтенфилд Страница 6

— А тебе разрешили?

— Если я волосы зачешу вниз, никто и не заметит. — Немного помолчав, Фиг сообщает: — Моя мама думает, что твой отец — сумасшедший.

— Он не сумасшедший. Просто твоя мама старается как-то подбодрить мою маму. А в школе спрашивают про мой мононуклеоз?

— Нет. — В телефонной трубке раздаются какие-то щелчки, и Фиг глухо произносит: — Кто-то звонит по другой линии. Перезвони вечером, Эллисон будет дома.

Анна кладет трубку.

Худшие воспоминания Анны связаны не с приступами гнева у отца, а с тем, о чем она вспоминает с грустью. Однажды, когда ей было десять лет, а Эллисон тринадцать, они поехали с отцом, чтобы купить пиццу. Пиццерия находилась мили за три от их дома, ее владельцами были два брата-иранца, и их жены и дети частенько сами стояли за прилавком.

Дело было в воскресенье, и мать осталась дома, чтобы накрыть на стол. Еще до отъезда решили, что на десерт Анна и Эллисон получат ванильное мороженое с клубничным сиропом. Им удалось уговорить мать купить его еще днем в магазине.

Когда они подъехали к перекрестку, отцу пришлось затормозить на красный свет. Как только загорелся зеленый, к пешеходному переходу подошел какой-то парень, похожий на студента. Эллисон протянула руку к руке отца, которая лежала на руле.

— Видишь его? — сказала она отцу и махнула парню, чтобы тот переходил.

В ту же секунду отец пришел в ярость, Анна поняла это по тому, как он закусил губу. Одновременно она почувствовала, хотя видела лишь затылок сестры, что Эллисон не заметила внезапной перемены в настроении отца. Но это продолжалось недолго. Как только парень перешел дорогу, отец рванул через перекресток и резко затормозил у обочины. Всем корпусом развернувшись к Эллисон, он прорычал:

— Никогда не смей указывать тому, кто за рулем! Так вести себя, как ты, глупо и опасно для жизни.

— Я просто хотела проверить, заметил ли ты его, — тихо сказала Эллисон.

— А кто тебя просит проверять что-нибудь? — заорал отец. — Ты не имеешь права указывать пешеходу, можно ему идти или нет. Я хочу, чтобы ты извинилась, и немедленно.

— Извини.

Несколько секунд он буравил Эллисон злым взглядом, потом глухим, но все еще дрожащим от негодования голосом продолжил:

— Сейчас мы поедем домой. Пиццу вы, девочки, поедите как-нибудь в другой раз, когда научитесь себя вести.

— Папа, но она же извинилась, — подала голос Анна, сидевшая на заднем сиденье.

Отец резко обернулся.

— Когда я захочу услышать твое мнение, Анна, я тебе обязательно скажу.

После этого никто из них не проронил ни слова.

Когда они приехали домой и молча вошли в коридор, из кухни раздался голос матери.

— По-моему, запахло пиццей, — сказала она, выходя им навстречу.

Отец молча прошагал мимо нее и направился в свою комнату. Самое ужасное было в том, что им пришлось объяснять ей, что произошло, и видеть, как изменилось ее лицо, когда она поняла, что вечер испорчен. И до этого многие вечера были так же безвозвратно испорчены (менялись лишь причины и формы проявления отцовского недовольства), и мать почти всегда была свидетелем этого. Естественно, они с сестрой все рассказали, и их наказали. Мать запретила Эллисон и Анне брать что-либо из холодильника, так как хотела, чтобы они дождались, пока она уговорит отца выйти к ним (Анна понимала, что у нее ничего не получится). Потом она предложила самой съездить за пиццей (но этого ей не позволил бы сделать отец, что тоже понимала Анна). Минут через сорок мать велела им сделать себе бутерброды и отправиться по своим комнатам. Они с отцом решили поужинать в ресторане, и дочерям нельзя было попадаться ему на глаза.

Той ночью Анна не плакала, но иногда вспоминала, какой стол накрыла тогда мать (голубые тарелки, продетые в кольца салфетки в полосочку) и короткий промежуток времени, когда они с Эллисон уже понимали, что никакой пиццы сегодня не будет. Анна думала о матери, которая еще об этом не знала, и понимала, каково это — готовиться к самому обыкновенному, приятному семейному событию, а потом вдруг узнать, что ему не суждено случиться. Даже сейчас Анна чувствовала, как это больно, почти невыносимо. Вскоре после того как родители ушли, раздался телефонный звонок. Когда Анна сняла трубку, на другом конце провода прозвучал мужской голос: «Это Камаль вас беспокоит по поводу пиццы. Она остывает, и вам лучше поскорее забрать ее».

— Мы пиццу не заказывали, — ответила ему Анна.

Пока они ходили к бассейну, Даррак приготовил на обед лазанью со свежим шпинатом, хорошо сдобрив ее базиликом.

— Передаю благодарность шеф-повару, — говорит Элизабет. — Даррак, я тут недавно думала… Ты помнишь, как родители Анны помогали нам готовиться к свадьбе?

— Конечно, помню.

— Это было что-то. — Элизабет качает головой. — Свадебная церемония проходила не в церкви, а в том доме, где я жила, поэтому мои родители отказались присутствовать.

— О, это ужасно, — замечает Анна.

— Мама потом много лет не могла себе этого простить. Для нее это было большей трагедией, чем для меня. Твой отец не был в восторге от моего, как он считал, странного образа жизни, но, тем не менее, приехал к нам с твоей матерью из Филадельфии в день свадьбы. Они прибыли около полудня и привезли с собой на заднем сиденье машины целую гору замороженных креветок. Наше бракосочетание, признаться, задумывалось как очень несерьезное, но твои родители хотели, чтобы все выглядело красиво. Когда появился мировой судья, мы были заняты тем, что чистили креветок. Твоя мама тогда распереживалась, что во время церемонии от нас будет нести креветками.

— Можно мне уйти? — раздается голос Рори.

— Еще кусочек, — просит его Даррак.

Рори цепляет на вилку еще один большой кусок лазаньи и отправляет его в рот. Не закончив жевать, он вскакивает из-за стола.

— Молодец, — довольно произносит Даррак, и Рори мчится в гостиную, чтобы включить телевизор.

— Все выглядело довольно странно, но весело, — продолжает Элизабет.

— И ни от кого не несло морепродуктами, — вставляет Даррак. — Невеста, как всегда, пахла розами.

— Вот видишь? — говорит Элизабет. — Он — само очарование. Как я могла такому отказать?

Даррак и Элизабет смотрят друг на друга, и Анне одновременно неловко и любопытно быть свидетельницей этого глупейшего проявления чувств. Неужели люди действительно могут жить мирно и относиться друг к другу с такой нежностью? Это действительно впечатляет, но в их жизни, наверное, не хватает определенности и целенаправленности. В семье родителей она всегда понимает, какая цель перед ней стоит. Когда отец бывает дома (утром, перед тем как отправиться на работу в офис, после работы или по выходным), от его настроения зависит, о чем можно говорить, следует ли вообще заводить разговор, в какие комнаты можно входить, а в какие — нет. Жизнь рядом с человеком, который в любой момент готов выйти из себя, делает ее понятной и простой: твоя задача — не спровоцировать взрыв, и, если тебе удается это сделать, наградой служит само отсутствие взрыва. Желания остальных, их стремления и все, на что они имеют право — личные вещи, развлечения или, к примеру, справедливость, — воспринимаются как лишнее, постороннее. У тебя есть только право изо всех сил стараться продлить время затишья, а если это окажется невозможным, попытаться не дать скандалу выйти за стены дома.