У алтаря - Элизабет Вернер Страница 6

— Отчего ты не говоришь ничего о новых соседях в Добре? — спросил вдруг настоятель, видимо, желая переменить разговор.

Граф, презрительно пожав плечами, ответил:

— Я никогда не думал, что имение Сельтенова попадет в такие руки. Этот мужик сыграл довольно хитрую штуку, попав в нашу среду, точно равный нам. Конечно, мы совершенно игнорируем его.

Настоятель спокойно встал со своего кресла и, подойдя к брату, произнес:

— У тебя всегда был один недостаток: ты слишком недооцениваешь своих противников, а в данном случае этого вовсе не следует делать. Гюнтер не тот человек, которого можно испугать нахмуренными бровями или презрительным пожатием плеч. Мы все решили игнорировать его, но он предупредил нас и попросту не удостаивает наше общество своим вниманием. Однако он на пути к тому, чтобы стать значительной силой во всем крае.

— Никоим образом, — возразил граф, — ты забываешь, что имение Сельтенова ничего не стоит и этот северный мужик разорится в пух и прах.

— Наоборот, боюсь, что он доведет имение до небывалого благосостояния. Там, где граф Сельтенов разорился, «северный мужик» найдет неисчерпаемое богатство. Он уже успел достигнуть поразительных результатов, а между тем живет здесь всего лишь год. Его преобразования необыкновенно хороши, а главное — практичны. Если так будет продолжаться, то через шесть лет имение будет стоить в шесть раз больше, чем теперь. Мне передавали, что Гюнтер рассчитывает на это, и, по моему мнению, это — не хвастовство, а истинная правда.

— Ну, если даже и так, нам-то какое дело до него? — презрительно заметил граф. — Мы позаботимся о том, чтобы он сидел в своей берлоге и не мозолил нам глаза. Да, впрочем, он так поглощен своим хозяйством, что не может играть роли ни в каком общественном деле.

— Потому что он здесь чужой. Подожди, дай ему только пустить корни! Для нас весьма опасно, что чужестранец и протестант привлекает к себе всю рабочую силу нашей местности. Он сделается для нее авторитетом. Необходимо принять против этого соответствующие меры.

Граф почти не слышал последних слов; он быстро повернулся к двери, которая в эту минуту отворилась, и на пороге комнаты показался молодой монах в черном одеянии бенедиктинца. Ему можно было дать не более двадцати трех или двадцати четырех лет, но ничего юношеского не сохранилось в его лице. Роскошные темные волосы вились вокруг его высокого лба, лицо было бледно, как у аскета, но ни бледность, ни выражение суровой замкнутости не могли скрыть красоту его тонких черт. Холодная, почти ледяная сдержанность манер представляла резкий контраст с мрачно горящими глазами. Длинное монашеское одеяние еще более увеличивало его высокий рост. Почтительно поклонившись обоим братьям, он остановился у дверей, хотя прекрасно видел, что граф сделал движение, чтобы пойти к нему навстречу. Прелат жестом подозвал монаха.

— Граф Ранек желает видеть вас, отец Бенедикт, — проговорил он, — поэтому я и велел позвать вас. Ты, вероятно, предпочитаешь, Оттфрид, побеседовать наедине со своим воспитанником? Ты найдешь меня потом в гостиной, — и настоятель, кивнув головой, вышел в соседнюю комнату.

Граф быстро подошел к монаху и протянул ему руку.

— Мы давно не виделись, почти целый год. Как теперь прикажете называть вас, господин священнослужитель? Отцом Бенедиктом или прежним светским именем Бруно?

Граф говорил дружеским, сердечным тоном, но монах продолжал смотреть на него тем же мрачным взглядом, а его рука холодно и неподвижно лежала в руке Ранека, не отвечая на пожатие.

— Для вас я — прежний Бруно! — сухо произнес он.

— Я тоже думаю, что бывший опекун и покровитель даже для особы духовного звания имеет некоторое значение, — с улыбкой заметил граф. — Ну, вот, Бруно, ты и достиг цели, которая была предназначена для тебя с детства и к которой ты сам стремился. Теперь ты член знаменитого монашеского ордена, где все монахи сразу получают сан священника. Не правда ли, гораздо приятнее стоять над толпой у алтаря и простирать над ней руки, чем на коленях просить благословения у другого человека?

Что-то дрогнуло в лице молодого священника, но сейчас же оно приняло прежнее бесстрастное выражение. Длинные ресницы поспешно опустились, скрыв то, что можно было бы прочесть в глазах.

— Прежде всего я должен поблагодарить вас, граф, за то, что вы дали мне возможность достигнуть этой цели, — проговорил он, и равнодушный тон странно противоречил его словам, — благодаря вам я получил воспитание и образование для поступления в этот аристократический монастырь. Без вас я, ничтожный сирота, к тому же простого происхождения, конечно, никак не мог бы попасть к бенедиктинцам. Я чувствую себя бесконечно обязанным...

Густая краска на мгновение залила все лицо графа Ранека.

— Нет, нет, не говори мне ничего о благодарности и каких-либо обязательствах! — быстро прервал он монаха. — Я сам хотел видеть тебя членом этого монастыря и убежден, что ты окажешь ему честь. Мой брат уверяет, что уже и теперь ты не только ведешь себя как достойный бенедиктинец, но даже слишком усердствуешь в исполнении своих религиозных обязанностей. Я надеялся, что в стенах монастыря ты найдешь спокойствие, которое необходимо для твоего здоровья, а между тем ты все ночи молишься и сидишь над книгами. По словам брата, ты даже во время прогулок в лесу не отдыхаешь, а ложишься на сырую траву и штудируешь какую-нибудь каноническую премудрость. Зачем ты делаешь это, Бруно? Ведь таким образом ты только расстроишь свое здоровье!

Тон графа был необыкновенно мягким, почти нежным, но его слова как будто задели какое-то больное место отца Бенедикта. При упоминании о лесе лицо монаха вспыхнуло, глаза робко опустились, губы дрогнули; но это длилось лишь одно мгновение, затем краска так же быстро отлила от его лица, и оно сделалось мертвенно-бледным.

Граф не мог не заметить этой резкой перемены и тревожно спросил:

— Что с тобой, Бруно? Ты, кажется, совсем болен? Да и неудивительно. Такой режим, какой ты установил для себя, может подорвать и железный организм. Зачем это все? Ты молод, на твоей совести не может быть никакого греха, к чему же изводить себя постом и молитвой? Будь таким же монахом, как все другие члены вашего монастыря. Береги свое здоровье! Я очень тебя прошу, Бруно!

Граф взял обе руки монаха и притянул его к себе. В глазах и тоне Ранека выражалась такая необыкновенная нежность, какую трудно было предположить в нем. Наверно, графу нечасто приходилось просить, тем не менее результат его просьбы был не тот, какого он ожидал. Монах непроизвольно сделал движение, чтобы вырвать свои руки из рук графа, но потом точно одумался и оставил их. Он окинул Ранека взглядом, в котором промелькнуло с трудом подавляемое отвращение, и почтительно, но с ледяной холодностью ответил:

— Вы слишком добры, граф!

Ранек выпустил руки монаха и отошел от него, поняв, что Бруно отталкивает его дружбу. На его лице отразилось глубоко оскорбленное чувство, но не было и тени гнева или презрения, того злого презрения, с каким он говорил о «северном мужике».