Дом на берегу - Дафна дю Морье Страница 6

— Женаты каких-то три года, — сказал он, — а посудомоечная машина значит для вашей супружеской жизни больше, чем двуспальная кровать, которую я по широте душевной вам предоставляю. Ой, боюсь, недолго она протянет, я имею в виду, конечно, вашу супружескую жизнь, а не свою кровать.

Я коснулся весьма щекотливой темы — моего брака, который после первых восторженных и страстных двенадцати месяцев вошел в стадию некоторого кризиса. Но трудности возникли главным образом из-за того, что Вита желала, чтобы я переехал в Штаты, мне же не хотелось уезжать из Англии. В общем-то, Магнуса мало трогали и мой брак, и моя будущая работа, и он перевел разговор на свой дом — как он его перестроил после смерти родителей. Когда мы учились в Кембридже, я несколько раз бывал там, и вот теперь он рассказывал, что переделал старую прачечную в полуподвальном помещении в лабораторию, — так, для собственного удовольствия, — чтобы иметь возможность на досуге заниматься экспериментами, которые никак не связаны с его основной работой в Лондоне.

К последней нашей встрече он хорошо подготовился, приправив все прекрасным ужином. Я, как всегда, уже был полностью под властью его обаяния, когда он неожиданно сказал:

— Кажется, одна часть моих исследований завершилась успехом: я получил путем соединения растительного и химического элементов наркотический препарат, который оказывает совершенно необычное воздействие на мозг.

Он сказал это как бы между прочим — он всегда так делал, когда говорил о чем-то для него важном.

— Я думал, что все так называемые сильные наркотики оказывают подобное воздействие, — сказал я. — Те, кто принимает, например, такие наркотики, как маскалин, ЛСД и тому подобное, переносятся в некий фантастический мир, где растут экзотические цветы, и им представляется, что они в раю.

Он подлил мне коньяка.

— В том мире, куда попал я, не было ничего фантастического, — сказал он. — Это был самый реальный мир.

Мне стало любопытно. При его эгоцентризме мир вне его должен был обладать чем-то необыкновенным, чтобы привлечь его внимание.

— И что же это за мир? — спросил я.

— Мир прошлого, — ответил он.

Помню, что при этих словах я рассмеялся и поднял рюмку с коньяком:

— Ты имеешь в виду свои прошлые грехи? Проступки беспутной юности?

— Нет, нет, — он с досадой покачал головой. — Ко мне лично это не имело никакого отношения. Я был только наблюдателем. Дело в том… — Он замолчал и пожал плечами. — Нет, я не буду рассказывать, что я там видел, а то испорчу тебе весь эксперимент.

— Испортишь эксперимент? Мне?

— Да, я хочу, чтобы и ты испытал этот препарат. Мне нужно проверить, окажет ли он на тебя такое же воздействие.

Я отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал я ему. — Мы уже не в Кембридже. Двадцать лет назад я, возможно, и проглотил бы какое-нибудь твое зелье с риском для жизни. Но теперь — ни за что.

— Никто не просит тебя рисковать жизнью, — сказал он нетерпеливо. — Все, что нужно, — это чтобы ты потратил минут двадцать, ну от силы час, когда тебе абсолютно нечего будет делать, и пока не приехала Вита с детьми, испытал бы препарат. Имей в виду, что, возможно, он совершит полный переворот в нашем представлении о времени.

Вне всякого сомнения, он говорил совершенно серьезно. Передо мной сидел не тот легкомысленный Магнус, которого я знал в Кембридже, а профессор биофизики, известный специалист в своей области. И хотя я плохо понимал, чем же он занимается, мне было совершенно ясно: если Магнус говорит, что создал какой-то удивительный препарат, пусть даже он заблуждается относительно его научной ценности, значит, он искренне в это верит.

— Но почему я? Почему не испытать его на ком-нибудь из твоих учеников в Лондонском университете в лабораторных условиях?

— Потому что еще не время, — сказал он, — я не собираюсь пока никому об этом рассказывать, даже своим ученикам, если тебе так нравится их называть. Ты единственный, кому известно, что я веду поиск в этом направлении, хотя он никак не связан с моей основной работой. Препарат был получен случайно, и мне еще многое надо выяснить, прежде чем я буду хоть как-то уверен, что у него есть перспективы. Я планирую серьезно этим заняться в сентябре в Килмарте. А пока — ты же будешь какое-то время один в доме — мог бы хоть раз испытать его и рассказать мне о своих впечатлениях. Возможно, я ошибаюсь. И препарат вовсе на тебя не подействует, разве только конечности ненадолго онемеют, да мозги начнут соображать быстрее.

Как и следовало ожидать, после очередной рюмки коньяка, он в конце концов меня уговорил. Он подробно описал свою лабораторию, дал ключи от двери и буфета, где хранился препарат, и объяснил, что его действие может быть внезапным, то есть переход из одного состояния в другое совершится мгновенно, без промежуточной стадии. Еще что-то о последствиях, о возможной тошноте. Но когда я спросил, что же я могу там увидеть, он отказался что-либо говорить.

— Нет, — сказал он, — ты можешь бессознательно настроиться на те же сцены, что видел я. А мне нужно, чтобы ты пошел на этот эксперимент без всякой подготовки и предвзятости.

Через несколько дней я уже покинул Лондон и прибыл в Корнуолл. Дом был полностью готов к моему приезду, Магнус договорился предварительно с миссис Коллинз из Полкерриса, небольшой деревушки неподалеку от Килмарта: комнаты были проветрены, в вазах стояли цветы, в холодильнике — необходимый запас продуктов, в музыкальном салоне и библиотеке топились камины, хотя была середина июля. Пожалуй, даже Вита не смогла бы все устроить лучше. Первые несколько дней я наслаждался покоем и комфортом, чего, насколько я помню, этому дому не хватало в те времена, когда его хозяевами были очаровательные и несколько эксцентричные родители Магнуса. Его отец, капитан Лейн, морской офицер в отставке, обожал ходить под парусами на яхте водоизмещением десять тонн, на которой мы с Магнусом неизменно страдали приступами морской болезни. Мать, рассеянная и взбалмошная — очаровательное создание, — в любую погоду на улице и дома ходила в огромной широкополой шляпе. Ее всегда можно было видеть за одним и тем же занятием — она срезала увядшие головки с роз, которые выращивала с подлинной страстью, но почему-то безо всякого успеха. Я посмеивался над ними и очень их любил. А когда они оба умерли, с разницей в двенадцать месяцев, я, мне кажется, даже больше переживал, чем Магнус.

Как давно это было. Теперь дом выглядел совсем иначе: изрядно перестроен и отделан в современном стиле. Однако и сейчас в нем чудилось их незримое присутствие; по крайней мере, первые несколько дней это ощущение меня не покидало. Сегодня, после эксперимента, в моем восприятии что-то изменилось. Если бы в те далекие времена я почаще заглядывал в подвальное помещение, я бы, вероятно, почувствовал, что дом хранит память и о чем-то ином.

Я вылез из ванны; вытерся, надел чистое белье, закурил сигарету и спустился в музыкальный салон (так принято было здесь называть гостиную), потому что родители Магнуса любили музицировать и петь дуэты. Мне не давал покоя один вопрос; можно ли уже наконец выпить — это было бы сейчас очень кстати. Но, рассудив, что лучше перестраховаться, чем потом кусать локти, я решил обождать еще час.