Хранительница врат - Мишель Цинк Страница 6

Что бы ни случилось, сердце мое навеки принадлежит тебе, Лия.

Надеюсь, ты еще помнишь меня.

Джеймс».

Я не удивлена. Нет, не удивлена. Я ведь бросила Джеймса. Единственное мое послание, написанное в ночь перед нашим с Соней отъездом в Лондон, не содержало никаких ответов, никаких объяснений — лишь заверения в любви да смутные обещания вернуться. Должно быть, после стольких неотвеченных писем все эти заверения кажутся Джеймсу пустыми словами. Не мне его винить.

Мысли мои текут по знакомому, привычному руслу: я воображаю, что рассказываю Джеймсу все, доверяюсь ему так, как не смогла довериться на самом деле, покидая Нью-Йорк. Представляю, что он стоит рядом со мной, а я изо всех сил стараюсь привести пророчество к такому исходу, который позволит нам вместе идти в будущее.

Однако эфемерность моих мечтаний совершенно очевидна. Пророчество уже отняло жизни у людей, которых я люблю. В каком-то смысле, оно и у меня отняло жизнь. И если это случится еще с кем-нибудь — а уж тем более с Джеймсом — я этого просто не вынесу. Нет смысла надеяться, что он станет ждать меня, если я не могу даже поделиться с ним причинами своего отъезда.

Печальная правда состоит в том, что Джеймс проявил мудрость там, где я оказалась столь наивна. Сердце мое содрогается от знания, которое я таила даже от себя самой, всякий раз отступая, обходя его, если мне случалось подойти слишком близко.

Но оно все равно было там, в душе.

Поднявшись, я подхожу с письмом в руках к догорающему камину. Возьму да и кину туда листок — без колебаний. Не стану мечтать о будущем, которого не увижу, пока с пророчеством не будет покончено.

Однако не так-то это просто. Рука моя сама собой замирает в полужесте, останавливается на полпути к камину, греясь в приятном тепле. Я говорю себе: «Да ведь это всего лишь бумага и чернила. Очень может быть, Джеймс дождется меня». Однако письмо — источник воспоминаний, которых я позволить себе не могу. Если я сохраню его, то буду перечитывать вновь и вновь. Оно будет отвлекать меня от насущных, необходимых дел.

Суровая мысль разбивает оцепенение, завладевшее моей рукой. Я разжимаю пальцы, бросаю письмо в огонь с такой поспешностью, будто оно уже горит. Словно обожгло мне руку, прожгло до кости. Края бумаги скручиваются в языках пламени. Пара секунд — и все снова так, точно я и не читала слова, начертанные аккуратным почерком Джеймса. Как будто никакого письма не было вовсе.

И тут меня начинает трясти — крупной, неудержимой дрожью. Я скрещиваю руки на груди, стараясь унять эту дрожь. Напоминаю себе: я свободна от прошлого, хочу того или нет. Генри мертв. Джеймс больше не принадлежит мне. Нам с Элис суждено встретиться врагами.

Остались лишь ключи, пророчество и я.

Не знаю, сколько я проспала, но огонь на каминной решетке уже догорает. Оглядывая комнату в поисках источника разбудившего меня звука, я вижу, как туманная и полупрозрачная, точно призрак, фигура в вихре белой ткани исчезает за дверью комнаты.

Я свешиваю ноги с высокой кровати, подбираюсь к краю постели и спрыгиваю на пол. Осторожно шагая по мягкому, но холодному ковру босыми ступнями, спешу к двери.

Коридор безлюден и пуст, все двери закрыты. Я выжидаю, покуда глаза привыкнут к тусклому свету настенных светильников, постепенно начинаю различать тени и очертания выстроившейся вдоль стен мебели и продолжаю путь к лестнице.

Фигура в белой ночной сорочке спускается вниз. В такой поздний час это, наверное, одна из горничных. Я негромко, чтобы не разбудить весь дом, окликаю ее:

— Простите, ничего не случилось?

Фигура останавливается на нижних ступеньках и медленно оборачивается. Тишину спящего дома разрезает мой вскрик. Передо мной — лицо сестры.

Как и в странствиях по Равнинам, уголки рта Элис изгибаются в слабой полуулыбке, нежной и лукавой одновременно. Улыбке, улыбаться которой умеет одна лишь Элис.

— Элис? — имя ее привычно и пугающе слетает с языка. Привычно — ведь это же моя сестра. Мой близнец. Пугающе — ведь я же знаю, это не может быть она, во плоти. Фигура ее смутно вырисовывается из полумглы, и становится ясно, что это лишь призрак, что тело Элис не здесь.

Невозможно, немыслимо. Ни один смертный, странствующий по Равнинам, не может пересечь границы физического мира. Во всяком случае, зримо. Таков один из древнейших законов Совета Григори, того самого, что и по сей день утверждает и хранит законы пророчества, Равнин, Иномирья.

Я все еще не в силах опомниться от недозволенного появления Элис, а она уже тает, становится все более и более прозрачной, глядит на меня с суровой отстраненностью — и исчезает.

Комната внизу качается и плывет. Я хватаюсь за перила, чтобы не упасть, и на меня наваливается ужасное значение того, что я только что видела. Да, Элис и до моего отъезда в Лондон была могущественной волшебницей, состязаться с которой почти невозможно. Однако ее появление тут, за много миль от нашего дома, означает только одно: за время моего отсутствия силы сестры умножились.

Конечно, я никогда и не обманывала себя, полагая, что будет иначе. Хоть я сама лишь недавно открыла свои способности, но с каждым днем становлюсь все сильнее и сильнее. Логично предположить, что с Элис происходит то же самое.

Однако сегодня, с легкостью преодолев преграду, выставленную Советом Григори, она наглядно продемонстрировала: все эти месяцы падшие души таились лишь потому, что вместо них трудилась, не покладая рук, моя сестра. Потому, что задуманное ими — в чем бы ни заключалось — должно было сторицей возместить время мнимого бездействия.