Сестра милосердия - Вера Колочкова Страница 6

– Ой, да ничего, бабушка! Если сильно не приглядываться, так и не видно!

– Ну и ладно, ну и слава богу… – крутилась моделью перед Таней бабка. – Подумаешь, подпалины. Может, оно и задумано так? Для моды? Ничего, переживешь. И так походишь. Главное, что жива осталась.

– И не говори… – устало опускаясь на кровать, улыбнулась ей Таня. – Мне когда на спину эта горячая штуковина шлепнулась, я так перепугалась! Думала, все, сгорю теперь. От страха дернулась было, но поняла: сильно-то нельзя, подо мной ребенок лежал…

– Танюх, а откудова там парнишонка-то взялся, никак в толк не возьму? Гулял, что ли?

– Нет, бабушка. Он из машины этой выпал. Прямо мне под ноги и выпал. Представляешь?

– Что ж, значит, Господь тебе под ноги его кинул, чтоб спасла… – подумав, тихо вынесла свой вердикт бабка. – Неспроста это все для тебя случилось, Танька, ой, неспроста… А в машине-то родители его взорвались, значит?

– Не знаю, бабушка. Милиционеры все выяснят. Может, и родители его там были.

– Ишь ты… Сирота теперь, выходит, парнишонка-то…

Она склонилась над ребенком, и впрямь сиротливо свернувшимся под одеялом в маленький комочек, убрала рассыпанные по лбу светлые кудряшки. Он вздрогнул бледным личиком, будто собрался вот-вот заплакать, засопел часто.

– Ой, не трогай его, баб… – испуганно встрепенулась Таня. – Пусть спит. Постели мне лучше на полу, сил нету даже чаю напиться…

– Ложись-ка ты на мою кровать, девка. Давай раздевайся и ложись. А чаю утром напьешься. Я на полу лягу.

– Да как же ты на полу… – слабо засопротивлялась Таня.

– Ложись, говорю! – шикнула на нее сердито бабка Пелагея. – Еще спорит сидит…

Таня больше спорить не стала. Кое-как справившись с бабкиным покрывалом и горой подушек, провалилась, как в легкое облако, в мягкую перину – ее бабка тоже привезла с собой в приданое, и на миг показалось Тане, что провалилась она в свое деревенское детство. И пахло от перины тем особенным, настоящим деревенским духом – домашней чистотой, простиранной и отполосканной в быстрой речке простыней, просушенным на июльском палящем солнышке куриным пухом. И заснула она так же – будто в черноту провалилась. Не снилось ей в эту ночь ничего: ни плохого, ни хорошего…

Проснулась она на рассвете, в комнате темно еще было. Где-то в углу посапывала бабка, из кухни слышалась слабая мелодия утреннего российского гимна – шесть часов, стало быть. Приподняв с подушки голову, она глянула на свой диван и даже удивиться не успела, когда взвилась с него маленькая быстрая тень, тут же юркнула к ней под одеяло, и маленькие ручки-клещики тут же вцепились ей в шею. Она торопливо прижала к себе влажное тельце ребенка, погладила по спине, по головке, пошушукала что-то невразумительно-сонное в маленькое ушко. Тут же под бок ей полилось что-то горячее, растеклось быстро по простыни и рубашке. «Описался, – с опозданием догадалась Таня. – Вот же не сообразила я, надо ж было сразу его на горшок унести…»

Передвинувшись вместе с прилепившимся к ней тельцем на сухое местечко, она снова заснула, на сей раз некрепко и летуче. Вроде как задремала чуть. Вставать и менять простыню не то чтобы не хотелось, а просто бабку стало жалко. У нее на рассвете всегда сон чуток. Если проснется, не уснет уж больше. Пусть доспит…

Бабка Пелагея, кряхтя и постанывая, поднялась со своего неудобного ложа, когда в комнату заглянуло зимней серостью февральское утро. Держась за поясницу, пошла по своим делам, стараясь не стучать пятками, смешно перебирая жилистыми ногами. На ходу все же умудрилась шумнуть громко, опрокинув попавшийся на пути стул. Присела, оглянулась испуганно…

– Баб, да я не сплю… – тихо успокоила ее Таня.

– А парнишонка? Таньк, парнишонка-то где? – повернув выключатель и щурясь от света, испуганно пролепетала бабка, уставившись на пустой Танин диван.

– Здесь, со мной. Баб, мы тут тебе еще и набедокурили… Перину-то сушить придется…

– Фу, напугалась… – присела на стул бабка, махнув в Танину сторону рукой: ничего, мол. – Гляжу, а парнишонки-то нету…

Парнишонка, выпростав осторожно из-под Таниной шеи голову, взглянул испуганным зверьком снизу вверх в ее лицо и снова спрятался, еще крепче сдвинув в обруч ручки.

– Ты не спишь, маленький? Проснулся уже? – ласково пропела Таня, проведя кончиками пальцев по его тонким ребрышкам. – Что, вставать будем? Умоемся сейчас, причешемся, кашу сварим… Торопиться нам некуда, у меня выходной сегодня…

Кое-как выбравшись из мягкой бабкиной перины, она прошлепала босыми ногами в ванную, держа бережно в руках худое голое тельце малыша и, не переставая бормотать что-то ласковое и успокивающе-монотонное, старательно умыла его бледную мордашку. Хотела искупать сразу, но решила – потом. Пусть попривыкнет. Стянула с веревки выстиранную бабкой еще с вечера и подсохшую за ночь одежонку, вернулась в комнату.

– Ну, давай одеваться, малыш… Тебя как зовут?

Мальчишка послушно разрешил ей напялить на себя одежду, молча вытерпел и процедуру расчесывания спутанных мягких кудельков. Головка его безвольно тянулась вслед за расческой, бледное личико тоже не выражало никаких эмоций. И сам он будто обмяк в Таниных руках, глядел безучастно куда-то в пространство, потом зевнул, словно котенком мяукнул.

– Танюха! Завтракать иди, я каши манной наварила! – громко крикнула из кухни бабка Пелагея.

От звука ее голоса мальчишка вздрогнул сильно, вжался затылком в Танину грудь. Детское сердечко застучало под ее рукой по-воробьиному, посылая маленькому телу импульс короткого испуга.

– Тихо, тихо, маленький… – прижала к себе его головку Таня. – Ты чего испугался так? Это же бабушка Пелагея, ее бояться не надо. Она хорошая, добрая, она тебе кашу сварила… Пойдем есть кашу?

По короткому и резкому движению кудрявой головки под рукой она поняла, что ее маленький гость от угощения категорически отказался. Так же категорически отказался он пойти на ручки к бабке Пелагее, сколько она около него ни вытанцовывала. Сидел на диване, пождав под себя ноги, и лишь коротко взглядывал на свою спасительницу, пока она переоблачалась из ночной рубашки в ситцевый халатик да торопливо скручивала на затылке фигу из волос, морщась от боли. Болело у нее и правда все, будто целого и здорового места на теле больше не осталось. Все тянуло, щемило, ломало, бежало мурашками, отдавало глубинной болью то под ребрами, то в копчик, и в глазах стояла противная жгучая морось, отчего привычные домашние предметы приобретали расплывчатое, незнакомое ранее содержание. И очень почему-то хотелось напиться воды колодезной деревенской, чтоб ледяной была, чтобы прозрачной и колыхающейся, чтоб чуть-чуть травой да холодной землей пахла… А еще бы лучше – чаю напиться из такой воды. Только где ж она ее возьмет в городе, воду эту? Нигде и не возьмет…

Потом они с бабкой Пелагеей устроились на полу перед диваном и, поставив перед собой тарелку с кашей, долго изощрялись в ласковом и совершенно искреннем словоблудии, пытаясь правдами и неправдами впихнуть ее в мальчишку. И победили, наконец. Осторожно проглотив первую ложку, он вздрогнул, и будто живая тень промелькнула в голубых безучастных глазках, и стал тут же широко и охотно раскрывать рот, приводя в неописуемый восторг своих новоявленных кормилиц.