...и мать их Софья - Вера Колочкова Страница 6

– Ты что, с ума сошла? Разве так можно? Ты что, не видишь, что ей и так плохо? – накинулась Мишель на Сашку.

– Ой, не надо про плохо, это нам с тобой плохо, это отцу плохо, а ей всегда было хорошо! И не надо мне снова рассказывать сказки про то, что мама у нас не такая, как все, что у нее свой там какой-то особенный мир... Запереться в старой хрущобе, избегать людей, до умопомрачения читать книжки – это ты называешь особенным миром? А у тех, кто умеет работать и зарабатывать, кто умеет сам делать свою жизнь, у них что, не особенный мир?

Сашка все больше распалялась, почти кричала, и Мишель умоляюще сложила руки, показывая глазами на дверь:

– Тише ты, мама, кажется, уснула...

– Ты знаешь, Мишка, мне тоже ее в общем-то жалко... – уже спокойно заговорила Сашка. – Только я никогда не буду жить так, как она. У меня все будет: и деньги, и машина, и квартира своя, и куча шмоток всяческих! И зависеть от мужиков я не буду! И бояться ничего не буду!

– И это ты все стриптизом собралась заработать? Машину, квартиру, деньги... Сашка, я надеюсь, это несерьезно. Ты хоть понимаешь, что это такое? Через какие унижения надо пройти?

– Понимаю. Я все понимаю. И ко всему я готова. Самое главное, что мне это нравится, понимаешь? Нравится танцевать у шеста, нравится, что на меня смотрят, и наплевать, какими глазами, меня это не пробивает нисколько. Ты знаешь, у меня уже ведь идут репетиции, и когда я танцую, я сама улетаю, не думаю ни о чем, ни как я выгляжу со стороны, ни что обо мне думают... У меня тело во время танца само по себе живет. Я посмотрела кассету со своим танцем, ты знаешь, это что-то! Вот такой вот парадокс: мама улетает от Чехова, а я – от стриптиза...

– Ой, Сашка, не пугай меня. Я даже слушать тебя боюсь, а маме вообще плохо стало.

– Да ладно тебе, плохо ей! Ей не из-за меня плохо, а за себя, любимую, страшно: что-то теперь будет...

– Не надо так, Саш... Ну я прошу тебя, не надо так про маму! Ты совсем, совсем ее не любишь!

– Да я-то, может, как раз больше ее люблю, чем ты. Потому что не боюсь. А ты все выслуживаешь любовь, боишься сказать не так, сделать не так: а вдруг твоя драгоценная мамочка на тебя обидится! Даже боишься сказать ей, что никакого красного диплома тебе не светит. Врешь и врешь уже пять лет почти... Как же, ведь мама должна тобой только гордиться, а по-другому просто ну никак нельзя! Придется тебе, Мишка, свой обыкновенный синенький диплом раскрашивать красным лаком для ногтей! Обращайся, у меня такой есть! А что? Для любимой мамочки мне ничего не жалко, даже лака... И вообще, в мои дела больше не лезь! Я сама буду все за себя решать, поняла? Я уже и контракт подписала!

– Сашка, тебе ж восемнадцать всего! Ты глупая еще совсем, жизни не знаешь, какой может быть стриптиз! Тебе же в институт поступать надо!

– Ага, я должна повзрослеть, получить высшее образование, потом набраться жизненного опыта... Только пенсионерок, Мишенька, в стриптиз, к сожалению, не берут...

– Господи, какой сегодня тяжелый и длинный день... И Димке я так и не позвонила! Надо еще Машку покормить. Кстати, где она? Опять у Лизки сидит? Давай спать пораньше ляжем, утро вечера мудренее, а, Сашенька?

В обычных хлопотах прошел их вечер, вместе они привели от соседской девочки Машку, и покормили, и уложили спать, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить мать.

Сашка долго не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, пытаясь найти нужное положение, долго лежала с открытыми глазами, таращась в темноту и слушая тихое сонное дыхание сестер. Потом встала, на цыпочках прошла на кухню, закрыла дверь, закурила мамину сигарету. Чего это она развоевалась?

Наехала на Мишку, на мать... Она как-то уже привыкла к ней, блаженной, капризной, всегда отстраненной, рассуждающей о духовности и не замечающей, что Мишка всю зиму ходит в легкой курточке, что Машке уже отчаянно малы ботинки, а уж про отца и вообще говорить нечего! К самой себе Сашка такого отношения не прощала, требовала положенного ребенку внимания и заботы, хотя в итоге все это и перекладывалось на широкие Мишкины плечи. Сашку-маленькую надо было встречать и ехать через весь город домой после занятий в детском театре-студии, где она была танцевальной примой, надо было шить сложные сценические костюмы, готовить правильную диетическую еду, собирать на гастроли, следить за безукоризненной белизной носочков, тапочек, юбочек... Она очень быстро привыкла быть примой, привыкла солировать и это желание всегда быть первой перенесла и во взрослую жизнь. Ну в самом деле, не может же прима носить старые вещи, доставшиеся от старшей сестры, ей нужно все самое модное, красивое, изящное, соответствующее ее образу стервозной красотки. А в том, что была красива, Сашка не сомневалась. Она и сама себе жутко нравилась. В ее облике не было ничего от сложившегося стереотипа красоты – худой и костлявой девушки-модели. Казалось, наоборот, в ее теле вовсе не присутствовало никакого скелета, оно было не худым, а тоненьким, как будто беззащитным, детским, гуттаперчевым, готовым в любую минуту зажечься музыкой танцевальных движений, и в то же время присутствовала в нем какая-то необъяснимая агрессивная порочность, которая в сочетании с детской трогательной беззащитностью и создавала образ эдакой ласковой стервы, тоненькой, красивой ивовой веточки и одновременно хлесткой, безжалостной розги. Она никогда специально не училась стриптизу, но на работу в престижный ночной клуб ее взяли сразу, после первого же кастинга, хотя ни танцевать у шеста, ни эротично раздеваться под музыку Сашка не умела. Она и не удивилась, приняла все как должное, иначе и быть не могло. Удивилась только, почему этим обстоятельством так возмущена Майя, ее обожаемая любимая Майя, педагог ее детского театра, отставная сорокапятилетняя балерина, то ли подруга, то ли дуэнья, то ли наперсница – они и сами не смогли бы определить их отношений, но так уж получилось, что ближе и роднее у нее никого на этом свете не было. Ну может, кроме Мишки, пожалуй...