Коварство и честь - Эмма Орчи Страница 59

Поэтому они трепетали. Всю ночь беседовали и тряслись от страха те, чьи имена были в списке Робеспьера. Но Тальена, их предводителя, нигде не могли найти. Стало известно, что его невеста, прелестная Тереза Кабаррюс, арестована. И поскольку Тальен исчез, они остались без вождя. Впрочем, невелика потеря. Тальен всегда был малодушен и труслив. Вечно стремился приспособиться и выжидать.

Но сейчас такая тактика была неуместна. Ее время прошло. Значит, Робеспьер станет диктатором. Станет, несмотря на сопротивление тех сорока, чьи имена были в его списке! Он станет диктатором Франции. Сам он ничего такого не говорил, но его друзья вопили об этом с крыш домов и бормотали себе под нос, что те, кто смеет выступать против Робеспьера, — предатели родины. Что их участью должна быть смерть.

И что потом, о боги? Что будет потом?

Итак, заметьте, день выдался чудесный. Настало теплое июльское утро. И в это солнечное утро разразился самый ужасный катаклизм, какого — если не считать еще одного — давно не видел свет.

Представьте себе картину. Схватка. Суматоха. Бедлам. Водоворот всего, что было страстным и жестоким, вызывающим и отчаянным. Боже, каким отчаянным! Мужчины, которые разбрасывались жизнями, как ребенок — камешками на морском берегу, мужчины, шутившие со смертью, игравшие ею как картами. И теперь они были в отчаянии, ибо на кону стояли их жизни, и теперь они понимали, что жизнь бесценна.

Поэтому, поприветствовав своего лидера, эти сорок человек сплотились в ожидании момента, когда унижение достигнет своего апогея.

Робеспьер выходит на трибуну. Час пробил. Его речь — одна страстная, длинная, затейливая тирада, полная неопределенных обвинений против врагов Республики и народа и клятв в собственном патриотизме и бескорыстии. Постепенно он расходится, его слова пророчествуют смерть, голос становится резким, как крик совы.

Обвинения становятся вполне конкретными. Он наносит удар:

— Коррупция! Ренегатство! Измена! Умеренность! О, умеренность — наихудший порок, предательство идеалов революции. Спасение приговоренных к гильотине — это измена. Изменник, укравший у гильотины ее добычу, — это враг народа. И как же выжечь заразу предательства? Да смертью, разумеется! Смертью на гильотине! Новую власть суверенной гильотине! Смерть изменникам!

И семьсот лиц еще больше бледнеют от страха, и холодный пот ужаса выступает на семи сотнях лбов. В списке было только сорок имен, но, возможно, есть и другие списки…

Но голос Робеспьера продолжает греметь. Его слова летят в семьсот пар ушей как выстрелы. Его друзья и приспешники повторяют их, аплодируют, вопят в безумном энтузиазме. Аплодисменты эхом отдаются от стен зала.

Один из самых жалких рабов тирана заявляет, что эта великая речь должна быть напечатана и распространена в каждом городе, каждой деревне, по всей Франции как памятник истинного патриотизма ее величайшего гражданина, верного идеалам революции.

Похоже, триумф Робеспьера поднялся до высот обожествления!

И в этом общем хоре внезапно слышатся странные нотки… потом воцаряется мертвенная тишина. Высокое собрание становится похожим на орган, который вдруг перестал отзываться на движения пальцев музыканта. Что-то в атмосфере собрания меняется. Прекращаются восхваления и перешептывания, а потом наступает молчание. Гармония обрывается нотой диссонанса. Гражданин Тальен требует отложить печатание речи и отчетливо вопрошает:

— Что стало со свободой мнений в этом собрании?

Лицо его становится пепельного цвета, глаза, обведенные фиолетовыми кругами, горят ледяным обжигающим огнем. Трус превратился в храбреца, овца надела львиную шкуру.

Следует момент общего колебания. Но вопрос поставлен на голосование, и речь не будет напечатана. Пустяк, конечно, какая разница… Разве судьба Франции висит на таком тонком волоске?!

Это чепуха, безделица, и все же насколько она важна! Словно на корабле подул свежий ветерок мятежа!

Но в ту минуту еще ничего не происходит. Робеспьер, великолепный в своем презрении, сует листки с речью в карман. Он не опускается до спора. Он, хозяин Франции, не станет унижаться, дискутируя с рабами.

Поэтому он выходит из зала в окружении своих друзей.

Да, дыхание мятежа его коснулось. Но он по-прежнему железная пята, готовая раздавить назревающее восстание. Его уход — гордый, безмолвный, зловещий, в соответствии с характером и принятой в последнее время манерой держаться. Он все еще избранник народа, и большинство, населяющее улицы Парижа, готово, подобно стае озлобленных волков, отомстить за оскорбление.

Теперь картина становится еще более пикантной. И нарисована красками более живыми, более сияющими, и снова зал Конвента набит до отказа, а Тальен и его друзья, сбившиеся в фалангу, уже на посту!

Тальен здесь, бледный, решительный, огонь его ненависти подогревается тревогой за возлюбленную. В прошлую ночь, на углу темной улицы, кто-то сунул в карман его пальто клочок бумаги, записку Терезы, написанную ее кровью. Тальен так и не понял, каким образом послание оказалось у него в кармане, но несколько страстных, мучительных слов обожгли его душу и возродили мужество.

«Полицейский комиссар только что ушел. Он сказал, что завтра я предстану перед трибуналом. Значит, меня ждет гильотина. И я, которая считала тебя мужчиной…»

В опасности не только его голова и головы друзей — жизнь женщины, которую он боготворит, висит на волоске и зависит от его отваги и смелости.

На этот раз первым выходит на трибуну Сен-Жюст. А Робеспьер, само олицетворение алчной и убийственной мести, молча стоит в стороне. Он провел встречу со своими друзьями в клубе якобинцев, где оглушительные аплодисменты встречали каждое его слово и свирепая ярость бушевала против его врагов.

Значит, битва будет последней.

На гильотину всех тех, кто посмел сказать хотя бы одно слово против избранника народа. Сен-Жюст взывает к мести с трибуны Конвента, тогда как Энрио, вечно пьяный и развратный начальник муниципальной гвардии, должен силой огня и меча провозгласить правление Робеспьера на улицах Парижа. Такова картина, нарисованная в умах тирана и его прихлебателей, картина карающей смерти. Робеспьер поднимется, как феникс из огня восстания и клеветнических обвинений, еще более великий, еще более недосягаемый, чем ранее.

Но увы! Один мазок кисти — и картина меняется!

Проходит десять минут… даже меньше… и вся мировая история уже идет по другому пути. Не успевает Сен-Жюст подняться на трибуну, как Тальен вскакивает и его голос, обычно тихий и невыразительный, повышается резким крещендо, заглушая слова молодого оратора.

— Граждане! — восклицает он. — Я прошу правды. Давайте сорвем занавес, за которым скрываются истинные заговорщики и предатели!

— Да, да! Правду! Мы хотим правды, — хором откликаются не сорок, а сто голосов.

Мятеж вот-вот выльется в открытое восстание, и, возможно, уже вылился. Похоже, искра попала в пороховой погреб. Робеспьер чувствует это, видит искру. Знает, что одно движение, одно слово, один рывок в этот погреб — и искра будет затоптана железной пятой и мятеж угаснет. Он спешит к трибуне, пытается подняться, но Тальен, предвидя это, отталкивает его локтем и обращается к семистам депутатам с криком, слышным даже на улице.