Рыцарь любви - Эмма Орчи Страница 59

– Мое имя Кандейль, Дезире Кандейль.

– Кандейль? – с живостью воскликнула Маргарита. – Из…

– Из театра варьете.

– Теперь я понимаю, почему ваше лицо показалось мне знакомым, – сказала Маргарита. – В былое время я не раз аплодировала вам. Ведь мы с вами коллеги. Мое прежнее имя Сен-Жюст, и до брака я играла в «Комеди Франсез».

– Я знаю, – ответила Кандейль, – но не ожидала, что вы меня вспомните. Это было так давно!

– Всего четыре года назад.

– Упавшую звезду скоро теряют из виду.

– Почему же упавшую?

– Мне пришлось выбирать между изгнанием из Франции и гильотиной, – просто ответила Кандейль.

– Неужели? – с искренним участием воскликнула Маргарита, взяв за руку Кандейль и стараясь отогнать не покидавшее ее чувство недоверия к соотечественнице. – Как же это случилось?

– Зачем печалить вас рассказом о моих несчастьях? – произнесла та после небольшой паузы, делая вид, что старается побороть волнение. – К тому же история неинтересна. Сотни страдали, подобно мне. Я никогда никому не делала зла, но, по-видимому, у меня в Париже нашлись враги. Был сделан донос, потом следствие… меня обвинили. Затем бегство из Парижа, фальшивый паспорт, переодевание, подкупы, грязные тайные убежища. Через что только мне не пришлось пройти! Если бы я была какая-нибудь герцогиня или обедневшая графиня, то моей судьбой мог бы заинтересоваться английский кавалер, которого в народе называют Рыцарем Алого Первоцвета. Но я только бедная актриса: вот мне и пришлось самой хлопотать о том, как выбраться из Франции.

– Расскажите, как вы устроились в Англии, – спросила Маргарита, когда Кандейль замолчала, словно погруженная в тяжелые думы.

– Сначала я играла в театре «Ковент-Гарден», но это продолжалось недолго. Потом я не могла найти никаких занятий. У меня были кое-какие драгоценности, я продала их и на это пока живу. Раньше, когда я была в «Ковент-Гардене», мне удавалось посылать немного денег в Париж для тех несчастных, голодных бедняков, которых эгоистичные демагоги вводят в заблуждение и совращают на ложный путь. Мне больно, что я ничем не могу помочь им, я только отчасти нахожу утешение себе тогда, когда мне удается заработать своими песенками несколько франков, чтобы послать их тем, кто еще беднее меня.

Кандейль говорила со все возрастающим волнением, но Маргарита не замечала, сколько деланного и театрального было в ее словах. Сама честная и правдивая по природе, она и в других редко видела фальшь или лицемерие. Она с горечью упрекала себя за свое первоначальное недоверие к этой благородной девушке, страдавшей от несправедливого преследования и простившей своим преследователям.

– Мадемуазель, – горячо заговорила Маргарита, – я ведь также француженка, и вы совсем пристыдили меня жертвами, которые приносите людям, имеющим безусловное право на мое сочувствие. Верьте, если я не сделала всего, что обязана была сделать для своих голодающих соотечественников, то это происходило не от недостатка доброй воли. Скажите, чем я могу быть вам полезной, кроме денежной помощи?

– Вы очень добры, леди Блейкни, – нерешительно начала Кандейль.

– В чем дело? Говорите! Я вижу, что вы уже что-то придумали.

– Не знаю, как это сделать. Говорят, у меня хороший голос. Я знаю несколько французских песенок, которые в Англии будут новинкой. Если бы я могла спеть их в каких-нибудь аристократических гостиных, то, может быть…

– Ну, вы будете петь в аристократических гостиных, – с живостью прервала ее Маргарита. – Вы войдете в моду, и я уверена, что принц Уэльский пригласит вас петь в Карлтон-Хаусе. Да-да, и вы составите целое состояние для парижских бедняков! В подтверждение моих слов вы завтра же вечером вступите на этот победоносный путь – в моем собственном доме и в присутствии его королевского высочества споете самые хорошенькие из своих песенок, а в награду вы должны принять сто гиней, которые пошлете самому бедному клубу рабочих в Париже от имени сэра Перси и леди Блейкни.

– Я горячо благодарю вашу светлость, но… я еще молода, – нерешительно начала Кандейль, – я беззащитная артистка…

– Понимаю, – ласково сказала Маргарита, – вы такая хорошенькая, что вам неудобно появляться в обществе одной, без матери или без сестры, например, не так ли?

– У меня нет ни матери, ни сестры, – с заметной горечью произнесла Кандейль, – но наше революционное правительство, желая выказать запоздалое сочувствие тем, кто был безжалостно изгнан из Франции, отправило в Англию своего представителя для защиты интересов французских подданных.

– Так что же?

– В Париже теперь сделалось известно, что моя жизнь здесь посвящена благополучию французских бедняков, и теперешнему представителю нашего правительства поручено поддерживать и защищать меня в случае каких-либо недоразумений или оскорблений, которым нередко подвергается одинокая женщина даже со стороны так называемых джентльменов. Официальный представитель моей родины, конечно, является моим естественным покровителем. Вы согласны принять его?

– Разумеется!

– Значит, я могу представить его вашей светлости?

– Когда угодно.

– Благодарю. Да вот и он сам, к услугам вашей светлости.

Темные глаза Дезире Кандейль были устремлены к главному входу, и когда Маргарита, следя за ее взором, медленно обернулась, желая узнать, кого ей придется завтра вечером принимать в своем салоне, в дверях палатки, ярко освещенной солнцем, в неизменном темном, почти траурном костюме, стоял… Шовелен.

Маргарите понадобилась вся сила воли, чтобы не выдать ужаса, наполнившего ее душу при виде Шовелена. Сделав низкий почтительный поклон, он направился к ней с видом впавшего в немилость царедворца, вымаливающего у своей королевы аудиенцию. При его приближении Маргарита невольно отступила.

– Вы, может быть, предпочли бы не говорить со мной, леди Блейкни? – смиренно произнес он.

Маргарита едва верила своим глазам – до того поразительна была происшедшая в нем с прошлого года перемена: весь он как-то съежился, точно ссохся, а в ненапудренных волосах появилась заметная седина.

– Прикажете мне удалиться? – спросил Шовелен после короткого молчания, видя, что Маргарита не ответила на его поклон.

– Может быть, это было бы лучше, – холодно сказала она. – Нам с вами не о чем беседовать, месье Шовелен.

– Совершенно верно, – спокойно подтвердил он. – Торжествующим счастливцам нечего сказать тому, кто потерпел унизительное поражение. Но я надеялся, что у леди Блейкни, сознающей свою победу, найдется слово сострадания и… прощения.

– Я не знала, что вам нужно от меня то или другое, месье.

– Сострадание, пожалуй, не нужно, но прощение, конечно, необходимо!

– Если вы так желаете прощения, то я даю вам его.

– Так как меня постигла неудача, то вы, пожалуй, сумеете забыть все старое.