Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко Страница 58

Голсуорси любил не только драматические и оперные спектакли, его привлекали и представления с танцами, демонстрирующие высокохудожественную пластику движений. Зная об этом его интересе, один из его театральных знакомых пригласил Голсуорси в Савой-теэтр на балет, поставленный по опере Глюка «Орфей и Эвридика» режиссером Мари Брема. Он также сказал, что она поручила сделать эскизы костюмов и декораций и разработать хореографию танцев девятнадцатилетней танцовщице Маргарет Моррис, ученице брата знаменитой Айседоры Дункан – Раймонда, к тому же самой танцующей в спектакле.

Уже знание этого подготовило Голсуорси к встрече с чем-то необычным, но то, что он увидел на сцене, поразило его до глубины души. При поднятии занавеса сцена была совершенно пуста, и лишь длинные серые полотнища обрамляли ее, но вдруг, раздвигая широкие складки, стали соло или парами появляться танцующие. Это были одни девочки, которых едва прикрывала легкая ткань, оставляя обнаженными руки и босые ноги. Волосы были распущены, а серьезно улыбавшиеся лица так радостны, что, глядя на них, вы чувствовали себя как бы перенесенными в сады Гесперид, где, отрешившись от всего личного, ваш дух свободно парил в эфире. В их самозабвенном танце не чувствовалось никакой театральности, хотя, разумеется, они прошли самую тщательную тренировку. Они взлетали, они кружились так, словно повиновались внезапному порыву, рожденному радостью бытия, словно танец совсем и не требовал от них упорного труда на репетициях и представлениях.

Все девочки были прелестны, но одна особенно привлекла внимание Голсуорси. Это была темноволосая высокая девушка с прекрасной фигурой и красивыми карими глазами. Как оказалось, это и была Маргарет Моррис, поставившая танцы в греческой манере, которая тогда была еще редкостью на европейской сцене.

Каждое ее движение, интуитивно найденные интонация и жест, улыбка на лице выражали глубокую, пламенную любовь. В одном из танцев она исполняла партию преследующей, и преследовательница, напоминающая то стрекозу, вьющуюся вокруг водяной лилии, то манящий лунный луч июньской ночью, источала магическое обаяние страсти. Темноволосая, нежная, вся – пламя, вся – томление, она обладала поразительной способностью воплощать в себе как бы само страстное желание и властвовать над сердцами. В этой томительно пылкой погоне за милым образом, ускользающим в то самое мгновение, когда вот-вот его уже можно настигнуть, как бы вырывалась великая тайная сила, мятущаяся во вселенной, трагически неуемная и бессмертно прекрасная.

Голсуорси взглянул на своего приятеля. Он украдкой смахивал что-то пальцем с ресниц. Он и сам почувствовал, что какой-то туман заслонил сцену, и все в мире показалось бесконечно прекрасным, словно ее танец зажег его, и он вспыхнул золотым огнем. Будучи в восторге от танца Маргарет Морис, Голсуорси после окончания спектакля, пройдя за кулисы, сделал ей ряд комплиментов. На ней все еще была простая греческая туника из тонкого хлопкового крепа. Голсуорси говорил, что ему понравились как хореография балета, так и личное выступление Маргарет, особенно танец в Елисейских полях.

– Как вам удалось достичь такого совершенства, такой отточенности и сдержанности движений, что они кажутся абсолютно естественными и не стоящими вам ни малейших усилий? Вереницы фигур в танце казались мне ожившими фризами греческих ваз и все движения такими мягкими. Вы не по вазам изучали движения и позы? – спрашивал Голсуорси.

Стараясь закрепить знакомство, он пригласил Маргарет посетить Аддисон-роуд для знакомства с его супругой Адой.

Семья Маргарет не была состоятельной, но достаточно культурной. Ее отец был художником, но не очень преуспел на этом поприще, и, так как они не могли позволить себе иметь штат прислуги, ее матери приходилось самой стряпать. Несмотря на некоторую претензию на викторианский стиль их дома, быт был самый простой, и, как было принято в низших классах общества, они обедали на кухне на первом этаже. В то же время мать уделяла большое внимание воспитанию дочери, развитию ее художественного вкуса, и они много путешествовали, посещая музеи и театры, останавливаясь в дешевых отелях.

Обстановка небольшого дома знаменитого писателя и модного драматурга поразила ее своей простотой и продуманной функциональностью, а интерьеры – изяществом и изысканностью. Не меньшее впечатление на нее произвел и сам хозяин дома, в своем дневнике Маргарет записала: «Видеть его – значит любить его: он такой добрый и деликатный, и у него такая чарующая улыбка». Джон к тому же с юности тщательно следил за своим костюмом и всегда выглядел элегантным и в вечернем наряде, и в домашней одежде. Его супруга Ада также была мила с ней, а о ее вкусе Маргарет судила по тому «миру изящного бытия, когда есть средства создавать вокруг красоту, окружать себя вещами, о которых я никогда и не мечтала, например цветами и всякими книгами, которые хотелось бы иметь».

Интерес Джона к Маргарет был, по крайней мере первоначально, и профессиональным. Он считал, что она прекрасно подходит для главной роли в написанной им в прошлом году символистской драме «Мимолетная греза». Поэтому, прощаясь с Маргарет после чая, он пригласил ее позавтракать с ним на следующей неделе, чтобы обсудить ее участие в пьесе, которую уже начали репетировать в театре мисс Хорниман в Манчестере. За ланчем Джон старался объяснить основную идею пьесы Маргарет.

– Потаенная символика «Мимолетной грезы» носит такой личный, интимный характер, что я не в силах передать его в прозе, – признался Голсуорси. – Смысл ее можно уловить, сопоставив с моей первой поэмой «Сон».