Зима в раю - Елена Арсеньева Страница 58

– Я его знаю теперь чуть ли не лучше, чем себя самого, –напряженно глядя на сестру, говорил он, когда объяснял, почему Лелька должнапоступать так, а не иначе. – Я все его привычки, все пристрастия, все слабостинаизусть знаю. Я мыслю, как он, чувствую, как он. Думаешь, ему хорошо в томновом положении, куда его вынесло вонючей революционной волной? Нет, спору нет,жрет он сладко, а все же ему невкусно, потому что – даром дается. Он привык всес бою брать, привык не есть, а жрать, не смеяться, а ржать. Он скотина,скотиной родился, скотиной и умереть мечтает. Нет, он не скотина, а самыйнастоящий зверь, но это дела не меняет. Человеческая жизнь не по нем. Приличныебарышни с губками бантиком – всякие там машинисточки да секретаршиоблисполкомовские – ему скучны. Тетки с боевым революционным прошлым, вечнопеплом «Дуката» обсыпанные, для него стары и тоже скучны. Это все – новаяжизнь, к которой он вроде бы притерся, а в то же время чужой в ней. Ты знаешь,к кому он в нашем городе чаще всего в гости ходит? К Русановым! Ну да, к томужурналисту из «Энской правды». К тому самому Александру КонстантиновичуРусанову. А отчего, как ты думаешь?

– А хрен его знает, – проворчала Лелька.

Брат ожег ее взглядом, но она и не подумала извиниться ипробормотать, как благовоспитанная девочка: «Не знаю, Гошенька». И дажеповторила:

– А хрен его знает!

На нее иногда что-то такое находило… То ли сил больше небыло гнуться в ту дугу, в какую согнул ее Гошка, то ли просто усталость,многолетняя усталость – поди-ка поживи той жизнью, которой она живет! –накатывала. Или взыгрывала натура материнская – не зря же говорили, что Лелька– почти вылитая матушка. А матушка была дама ох и нравная, ох и капризная – дотого и докапризничала, что в уме повредилась. А потом, после страшной смертиотца, и вовсе спятила. А может быть, болезнь уже брала свое. Здоровье у Лелькистало совсем никудышное. К тому же, говорят, некоторые от этой болезнимедленно, но верно сходят с ума.

Брат посмотрел испытующе, но цепляться к словам не стал. Отего снисходительности Лельке моментально стало стыдно, захотелось попроситьпрощения и по-детски сказать: «Я больше не буду!», но Гошка уже продолжал:

– Оттого, что Русанов знал Верина таким, каким тот былпрежде! Сормовским убийцей он его знал, не жалевшим никого на свете, способнымна все на свете. Бориской, Мурзиком. Тогда Мурзик жил, как бог на душу положит,и не было на него управы, не было ему заслона и препона ни в чем. Вот посвободе, развязанности рук, по этой воле вольной Мурзик и тоскует теперь. Аподелать ничего не может: ведь социальная волна забросила его на слишкомбольшую высоту, ему и хочется себя прежнего вспомнить, а страшно падать вниз.Была б у него воля убивать из-за угла – наверное, убивал бы. Но он уже не тот,зубы стерлись, и когти пообломались. Единственное, чем он может потешить своюпамять, чем может себя прежнего воскресить, так если в грязи изваляется.Понимаешь?

Лелька кивнула. Понятно, что тут не понять? Грязь – это она.Если у Верина столь сильная тяга к прошлой жизни, он не пройдет мимо девчонки,которая всем – манерами, внешностью, разговором, даже песенками – напоминаетему подружек юности, сормовских прошмандовок. С ней рядом он почувствует себятем же молодым, удалым, бесстрашным, отвязным, свободным Мурзиком, каким былкогда-то.

В теорию брата Лелька не слишком-то верила, но делала то,что он велел, потому что привыкла ему подчиняться. Ну что ж, оказалось, Гошка ивпрямь великий стратег и тактик. Все вышло точно по его расчетам. Это Лелькапоняла в первую же минуту, как выпорхнула из здания заготконторы, стучакаблучками (стоило увидеть покуривавшего на углу Верина, как от ее трудовогоэнтузиазма остался один пшик: зачехлила машинку, сунула бумаги в стол, переоделасьпрямо в своем кабинете и ринулась на свиданку): Верин был совсем другим, чемвчера в ДК Свердлова. Там Лельку отечески угоманивал пожилой вальяжныйдяденька, здесь на нее смотрел еще молодой, дерзкий, задорный и уверенный всебе мужчина, и Лельку даже оторопь прошибла на мгновение: ну и кавалер, откудачто взялось? Словно бы и впрямь двадцать лет с плеч! Плечи развернулись, головавскинута, изрезанное морщинами лицо казалось гладким, и походка изменилась, изпрежней шаркающей превратилась в упругую, крадущуюся, и даже в волосах сединыпоубавилось. Или ей просто мерещится в сумерках? Нет, чуяла Лелька, Веринизменился. А главное – боже ты мой, каким же бесовским синим пламенем играютего глаза! Лелька так и уставилась в его глаза, внезапно осознав, какуюопасность таили они некогда, а может быть, и теперь таят для женского пола. Ейк горлу словно лезвие ножа приставили и щекочуще, медленно провели по коже…

Опасность, риск всегда пьянили Лельку – тут она былапоистине сестрой своего брата и дочерью своего отца. Но она была также дочерьюсвоей матери, и когда Верин заговорил – рассыпчатым сормовским чокающимговорком, который она ненавидела до судорог, потому что ненависть была всосанас молоком матери, ревнительницы чистейшего петербургского говора, – Лелькамигом обрела спасительное хладнокровие и расчетливость. Да, она была оченьрасчетлива. Эх, кабы знали все те мужики, которые работали на нее, думая, чтополучают свое оплаченное деньгами или продуктами из закрытого распределителяудовольствие, – знали бы они, как рассчитано каждое ее движение, каждоесодрогание тела, и объятие, и поцелуй, и вовремя брошенная циничная реплика,которая подстегивает усталую похоть до жеребячьей неутомимости, и вовремяизданный слабый стон, который убедит распаленного мужчину в неподдельностипроисходящего и гонора ему прибавит – того победительного гонора, дляудовлетворения которого нужно непременно похвалиться перед дружками… Вот таксоздавалась та самая, нужная, необходимая Лельке слава: ну, мол, если ты невалялся в койке с Лелькой Поляковой, жизни ты не видал и сладкого не едал, будьты хоть семи пядей во лбу, зовись хоть комиссаром, хоть командиром, хотьпредседателем райпотребсоюза! Она создавала свою славу рассчитанно, лелеяла еезаботливо – и теперь готовилась пожать плоды.

Лелька посмотрела на Верина, медленно поднимая ресницы, –ослепила насмешкой, солнечно вспыхнувшей в глазах, а потом взгляд сделалсяпокорным и зовущим, мягким, тягучим, словно черный туман, и Верин выдохнулсквозь зубы:

– Ах ты… девка чертова… русалка!

Лелька хохотнула вызывающе: она снова стала другой, нелакомой недотрогой, а той свойской в доску сормовичкой с окраины поселка,которой, если следовать теории брата Гошки, и жаждал Верин:

– Ну что, придумал, где валяться будем? К дружку поведешь вобщагу иль на квартиру? А то, может, ко мне? Или все ж в ресторан? Ну хоть впивнушку… А то я разрядилась в пух!

И, распахнув на груди пальто, показала и кофточку в обтяг, июбчонку-обдергайку. Ну а ноги и так видны были из-под короткого пальто, их ипоказывать не надо.