Старая сказка - Кейт Форсайт Страница 58

При виде Зусто да Гриттони мы с матерью испуганно отпрянули обратно под прикрытие felze. Если он и заметил нас, то не подал виду.

Гондольер подвез нас к самой площади и помог нам с матерью выйти на берег. Ярмарка по случаю Праздника Вознесения [111]была в самом разгаре. На небольших деревянных лотках можно было купить все, чего душа пожелает. Жонглеры в разноцветных трико высоко подбрасывали в воздух мячи, а двое мужчин боролись друг с другом, стоя на ходулях. Мы пробирались между рядами, мать весело постукивала высокими каблуками своих chopines, а я ныряла то в одну, то в другую сторону, желая увидеть все и сразу, но рывок ее руки возвращал меня обратно.

— Бьянка, это ты? — раздался вдруг мужской голос.

Мать оглянулась и негромко ахнула, поднеся ладошку ко рту. Перед нами стоял мужчина в дорогом дублете коричневого бархата с волнистыми бледно-розовыми рукавами и облегающих панталонах. Лицо его было чисто выбрито, волосы, ниспадавшие на плечи, развевались подобно стягу из золотой парчи.

— Эгидио! — вскричала мать. Она опустила руку мне на плечо и крепко сжала его, словно у нее вдруг закружилась голова.

— Это и в самом деле ты. Подумать только! — Мужчина по имени Эгидио окинул ее смеющимся взглядом. — Ты прекрасно выглядишь.

Но потом его взгляд упал на меня, и улыбка застыла у него на губах.

— А это еще что такое? Что это за маленькая девочка?

— Я уже не маленькая, — сердито ответила я. — Скоро мне будет двенадцать.

— Двенадцать, говоришь? — Он метнул быстрый взгляд на мать. — И красивая, как картинка. — Протянув руку, он коснулся пряди моих волос, цветом точно таких же, как и у него.

— Эгидио, что… что ты здесь делаешь? — Голос матери дрожал и срывался.

— Наш корабль пришел в гавань. Эх, Бьянка, знала бы ты, какие приключения нам пришлось пережить! Мы видели край света, дрались с пиратами и слышали пение сирен. Я составил себе состояние и готов уйти на покой, поселиться где-нибудь на маленькой ферме в деревне и заняться выращиванием капусты.

— Тебя так долго не было.

— Ну, в Малено земля горела у меня под ногами, ты же помнишь. Эти проклятые инквизиторы шныряли повсюду и совали свои длинные носы, куда не просят. А мне как-то не хотелось быть сожженным на костре.

— Мой дедушка умер, а его ферму отобрали, — устало, а вовсе не печально или сердито улыбнулась ему мать.

— Нет! Неужели они сожгли твоего nonno? — Ее слова, похоже, повергли Эгидио в шок.

— Они замучили его до смерти.

— Бьянка, мне очень жаль. — Он обнял мать рукой за плечи, и она спрятала лицо у него на груди. — Это был добрейшей души человек. Мне и в голову не могло прийти, что кто-либо решится причинить ему вред.

— Ты должен был быть рядом. Ты говорил, что поможешь, ты обещал!

— Прости меня. Я узнал, что меня ищет инквизиция, поэтому поспешил убраться отсюда подобру-поздорову. Я и подумать не мог… — Он взглянул на меня, нахмурился и закусил губу. Я во все глаза смотрела на него, думая: «Неужели это — мой отец? Тот самый человек, который умеет оборачиваться львом?»

— Она — моя дочь? — негромко поинтересовался он.

— А ты сам не видишь? У нее твои глаза и твои волосы и, да простит меня Господь, твоя дерзость.

— Это все меняет.

— Только не для меня. — Бьянка отстранилась и с внезапной тревогой огляделась по сторонам.

— Полагаю, ты уже давно и счастливо замужем.

— Нет, Эгидио. Я не замужем. Я — шлюха.

Он отступил на шаг, и выражение его лица изменилось.

— А что еще мне было делать? Я осталась одна, без гроша за душой, да еще беременная. — Последнее слово она выплюнула, будто оно обожгло ей язык, а потом спохватилась и крепко прижала меня к себе.

— Я ничего не знал. Прости меня, Бьянка. Но ведь еще не поздно? Позволь мне искупить свою вину. — Он схватил ее за руку.

— Мне нужно идти. — Бьянка отняла руку и поспешила прочь.

Теперь уже мне приходилось спешить изо всех сил, чтобы не отстать от матери. Обернувшись, я посмотрела на своего отца, испытывая странную смесь чувств: любопытства, обиды, страха. Он смотрел нам вслед, и его золотисто-рыжие волосы искрились на солнце.

Мать провела беспокойную ночь. Она расхаживала по комнате, заламывая руки и покусывая губу. К нашим воротам на канале причалила гондола Зусто да Гриттони; мать послала лакея сообщить, что ей нездоровится. Мгновением позже Бьянка встрепенулась, словно желая вернуть слугу обратно, а потом обессиленно опустилась в кресло, комкая в руках носовой платок. Лицо ее выглядело таким бледным и встревоженным, что мне захотелось хоть как-то утешить ее. Я потихоньку подошла к ней и устроилась на скамеечке у ее ног, а потом привстала и погладила мать по голове.

Она прижалась щекой к подлокотнику кресла. Приободрившись, я стала аккуратно вынимать заколки из ее прически, медленно разбирая сложную конструкцию из прядей, лент и драгоценных камней. Волосы ее каскадом обрушились вниз, теплые, шелковистые и пахнущие амброй. Я вновь погладила ее по голове. Она спрятала от меня лицо, и я слышала лишь ее частое и неровное дыхание. Мне показалось, что она плачет.

Мы долго сидели так при свете углей, сбросив туфли. Я слышала, как колокола прозвонили к вечерне. Мне хотелось есть, но я боялась нарушить хрупкие узы нежности, соединившие нас. А потом в комнату неслышно вошел лакей.

— К вам посетитель, синьорина. Я сказал ему, что вам нездоровится, но настаивает на том, чтобы повидаться с вами.

Мать подняла голову.

— Его имя?

— Эгидио из Малено, синьорина.

Лицо матери осветилось радостью.

— Он пришел!

Она вскочила с кресла и побежала к двери, босая и с распущенными золотистыми волосами. Обычно, готовясь принять визитера, мать закапывала белладонну в глаза, чтобы расширились зрачки, жевала листочки клевера, чтобы освежить дыхание, и умащивала тело амброй для придания благоуханного аромата. Но сейчас она даже не посмотрелась в зеркало на каминной полке.

Я подобралась к полуоткрытой двери и прислушалась. До меня долетел его вскрик:

— Бьянка!

Она бросилась ему на грудь, и они принялись жарко целоваться, поднимаясь по лестнице в ее спальню, а потом за ними с решительным стуком захлопнулась дверь.

Я неслышно взбежала по ступенькам в свою комнату и прижалась ухом к двери, соединяющей мою спальню с материнской. До моего слуха донеслись стоны, оханье и прочие нежности. В животе у меня вдруг образовалась сосущая пустота. Очень медленно я приоткрыла дверь. Комнату освещал лишь тусклый свет углей в камине. Он озарял широкую обнаженную спину моего отца и роскошную груду блестящих волос матери, разметавшихся по подушке.