Игры на раздевание - Виктория Мальцева Страница 58

- Иврит и мой язык тоже, но португальского я не знаю. Это то, что прислал мне твой муж, - я кладу на стол конверт. -  Я не собирался брать и согласился с его предложением совсем не по той причине, в какую вы оба верите. Отдаю их тебе, потому что встретиться с ним у меня нет возможности: он всегда находил меня, не я его.

Это толстый конверт, набитый до отказа: её муж щедрый человек, а удовольствия жены не могут быть дешёвыми.

Она закрывает лицо руками, уперев локти в потёртое дерево столешницы, а перед моими глазами картины, нарисованные не мной – нашим недалёким прошлым.

Я никогда не целовал женщинам ноги. Не думал, что буду тянуться губами к ступням, и как пришибленный кайфовать от вкуса её пальцев у себя во рту. Ей это нравится… а я, чёрт возьми, способен довести женщину до экстаза одним только этим. Но мне голодно. Всегда мало, вечно недостаточно.  И я двигаюсь так медленно, как никогда, потому что впервые в жизни меня не интересует конечная точка - моё тело плывет в чувственном море, ловя одну за другой  волны нежности, и не желает причаливать ни к какому берегу. Я взял в это путешествие женщину. Её  губы - не просто губы, это мой путь в Эдем. Они рисуют на моей груди, плечах сложные детальные узоры, язык добавляет ярких красок, и мир перед моими глазами разливается акварелью. Я снова на берегу, мокрый, запыхавшийся, одуревший от удовольствия и спрятанных до этого собственных чувств.

- Викки… - шепчу в её аккуратное ухо, - Викки…

- Что? – спрашивает, также шёпотом и тяжело дыша.

А у меня нет слов...  ни слов, ни мыслей, чтобы выразить ими то, что чувствую, поделиться с ней, выплеснуть распирающую радость признаниями. Я бы спел ей песню, если б умел. Я бы написал для неё симфонию, и каждым тонким или тяжёлым звуком рассказал бы историю своего сердца. Я прижимаюсь лбом к её лбу и чувствую, как стекает пот по моим вискам и падает на её волосы. Мои клетки на её волосах, на коже и внутри неё… Эта мысль сводит с ума, превращая в дикаря с животными повадками. Я не помню, чтобы когда-нибудь так отчаянно желал оплодотворить женщину, не просто оставить в ней своё семя, но обнять её живот обеими руками и ждать пока оно прорастёт. Мне двадцать семь, и я, кажется, только теперь коснулся своими исхоженными ступнями вершины, являющейся моей собственной мужественностью. Я мужчина и хочу ребёнка. Я хочу его от женщины, принадлежащей другому. От человека, опирающегося в своих решениях на постулат, что разница в возрасте - это почти преступление. Я кладу ладонь на её живот и слушаю, как медленно успокаивается наше дыхание. Выждав время, она убирает мою руку и накрывается простынёй. Что в ней, что? Почему этого нет у других, всех прочих? У тех, кто моложе, кто даже, может быть, красивее?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Я любил тебя, Брауни - произношу громко, чётко, уверенно. Почти с вызовом. – Просто знай: я всё ещё люблю. Прости, что не сказал раньше – чувствовал, что тебе это не нужно. А что нужно мне, вопрос третий.

- Проблема в том, что я люблю не тебя, Ансель.

- Я знаю, - киваю.

В горле… обломок скалы с острыми краями – глотать нет никакой возможности, страшно даже пошевелиться. В сердце – пробоина. Дыра исполинских размеров.

- Нет, не знаешь. Не знаешь, в чём разница между тобой и им: он никогда не позволил бы мне узнать об этом конверте. В его системе ценностей то, как он выглядит в глазах других людей, находится на самом последнем месте. На первом - всегда логика. И сейчас она сказала бы ему, что мне очень больно.

Я пытаюсь выдавить «прости», но понимание, что снова совершил ошибку, не даёт разжать рот.

- Я пойду, Ансель, - она поднимается, сгребая сумку со скамьи, так и не притронувшись к конверту. - Я желаю тебе счастья. Оставайся собой и найди женщину, способную ценить тебя, именно тебя.

- И я желаю тебе счастья. Искренне, - поднимаюсь и выхожу вслед за ней.

Сегодня, вероятно, официант этого кафе́ стал обладателем самых щедрых в истории чаевых.